Дмитрий Володихин - Смертная чаша

И он уставился на Khvorostinin. А тот ответил спокойным взглядом.

Так сидели они, борясь взорами, и, кажется, даже улыбались со сдержанностью, с какой-то безумной тонкостью, нимало не волнуясь о своих жизнях. Если завтра татары полезут на гуляй-город, то непременно возьмут русскую крепостишку, и тогда зарубят Khvorostinin’а. Но прежде тот успеет прирезать татарского принца. Оба это знают. Оба готовы. И вот оба смотрят без страха друг другу в очи, меряются характерами. Взгляд их – словно древний шлях, на обеих сторонах которого давно научились понимать, чего ждать от дня сегодняшнего и дня грядущего. Гости ведают, что хозяева встретят их дубьем, хозяева ведают, что ежели не отстоятся, то все лягут под саблями гостей. Обе стороны – смертельная угроза друг для друга, но уже и привычка, уже и понимание, с кем имеешь дело, чуть ли не родственность какая-то. Проклятье! Не понять, что лежит меж русскими и татарами. Столь сильно ненавидят одни других и… столь же высоко ценят! Еще немного, и, пожалуй, еще полюбят худших врагов как давних друзей!

А как было бы хорошо, если бы русские затеяли переговоры: этот знатный пленник послужил бы тогда превосходным посредником… Но у них ведь, конечно, и мысли нет – договориться. Воды-то действительно мало, да и харчевой запас тоже скоро закончится…

– Послушай, Дивейка… – Тут Khvorostinin начинает говорить на беглом татарском, потом сбивается, останавливается и продолжает уже на русском:

– К ляду! Не пужай. Я знаю, каково конному войску стоять на одном месте. Скоро сожрете всё вокруг себя да сами с голодухи отвернете в степь. За добычей пришли, волчищи, на месте стоять вам неприбыльно, а лошадям вашим истомно. Ведаю вашу повадку! И… ты бы не задирался. Ведь ты жив и цел токмо потому, что целым стóишь дороже. Авось тебя, птичку златоклювую, великий государь обменяет на кого-нибудь из наших. Все же хоть какая польза от…

Тресь!

У-у-у-м-м-м…

Ты катаешься по траве, вся правая часть головы у тебя онемела, ты только чувствуешь, что она звенит, что звучит под черепом колокольный рокот, растворяющийся в воздухе после того, как язык последний раз ударил в громовую плоть колокола и колокол успокаивается, но воздух еще наполнен его голосом. Тебе не то что больно, ты просто умираешь от боли, у тебя трескается череп, а глаза вот-вот полезут наружу…

Ты встаешь на колени, ты заставляешь себя подняться на ноги, ты тянешь из ножен саблю, отыскивая глазами обидчика. И… не решаешься обнажить клинок.

В трех шагах от тебя стоит живая гора. Это человек, это, конечно же, человек, но… но… ты очам своим не веришь, потому что не бывают люди такими большими… Или в голове твоей все еще плавает одурь, туманя взор?

Из недр человека горы слышится глухой хрипловатый голос… он мог бы принадлежать камню, иссушенному солнечным жаром, пыльному, остроугольному, безобразному камню:

– Не по чину тебе, простой кобель служилый, обоч воеводского шатра прохлаждаться да речи о великих страшных делах слушать. Пошел вон отсюда! А, да ты немчин… тем более пшел.

И ты узнаёшь эту темную громаду именно по голосу. Простой служилец, не из какой-нибудь знати, а чуть выше, нежели рядовой ратник. Ты видел его в turma на Москве… Ты как раз спровадил туда одного наглого дурачка, и этот господин был там… да он и в turma не из большого начальства! Отчего он дерзит тебе?! Ударить посмел!

Ты кричишь ему в лицо:

– Я имею чин ritter! Ты будешь наказан! – и все-таки вытягиваешь саблю.

Тресь!

А-а-а! О-о-о…

Сабля твоя летит куда-то… не пойми куда. Сам ты тоже летишь, только в другую сторону. Как же он ударил столь быстро? Даже не ударил, а просто пнул под левое колено… и теперь нога ноет, будто по ней врезали бревном.

Ты рукой загораживаешься от него, мотаешь ладонью из стороны в сторону, показывая: всё, с тебя хватит, ты более не намерен продолжать спор, ты готов удалиться. О, как же больно-то!

– Подымись, дурень безлепый, – слышишь ты и, покоряясь, медленно-медленно встаешь. Так медленно, чтобы злому гиганту не померещилась в твоем движеньи хотя бы тень желания воспротивиться.

– Ну, ма-ла-дец, – говорит он спокойно, без злости, словно и не бил тебя только что смертным боем. – Теперь ступай, милый.

А ты, сам себе удивляясь, начинаешь с ним какой-то жалкий разговор, ты же всегда понимал, что с местными варварами подобные разговоры вести нельзя, нет, нет… но когда ты на краю мира и в подружки тебе просится сама старуха с косой, ты должен использовать любой шанс обрести сведения, которые помогут тебе выжить… даже если придется унизиться:

– Послушай… ты… завтра… татары пойдут приступать к gulei-gorod… и мы все… нас всех могут… я всего лишь хочу знать, будут ли переговоры…

– Про то знают Бог да великий государь. А нам ничего опричь службишки нашей знать не положено. Велят помереть тут, на холму, так все тут и помрём. Живее ходилами шевели! Саблю токмо подбери. Ну, живее! Добавить?

Сейчас он, кажется, добавит. О, нет, нет!

Ты находишь в себе силы заковылять чуть быстрее, и ты очень рад, что за тобой не идут и тебя не… подгоняют. Ты уходишь дальше, дальше, вот уже не слышно речей у костра. Жаль, что ты не можешь идти, не останавливаясь, день и ночь… Как славно было бы оказаться не здесь, между татарским молотом и русской наковальней, как славно было бы сейчас оказаться где-нибудь бесконечно далеко отсюда!

Тебе не надо быть здесь. Ты ошибся, оказавшись здесь.

Кажется, здесь сама земля отторгает тебя.

Наутро крымское воинство для прямого дела не вышло, но и обратного пути не коснулось. Токмо опять травились с ними по малости, кровь по жилам разгоняли.

Сызрана покинув шатер и осмотревшись, Хворостинин живо рассудил, что и он бы своих ратников на бой не вывел. Крови, конечно, вчерашним днем пролилось изрядно, раны Девлетка зализывает… Но не в том суть. Едва забрезжил рассвет, разверзлись хляби небесные. Хлывень скорым изгоном промчался по полям-оврагам и густо засеял твердь теплой водицею. Конечно, солнышко припечет, сделает землю паркой, уйдет зерно водяное к небу… но высохнут поля не ранее вечера, а то и к завтрему. Как посылать на прямое дело конницу в день-парун да по мокреди, по назёму? Позавязнут все… Прикажи таковое Девлетка, и его свои же не послушают.

Бой, стало быть, откладывается.

Принялся Дмитрий Иванович так и этак прикидывать, где ему подкрепить оборону, где бы щитов поставить дополнительно, где бы гаковниц разместить погуще… И тако увлекся, что по первости чуть было не отмахнулся от Федора Тишенкова, яко от назойливой мухи. Вспросил, какая надобность его привела, но, слушая ответ, не уразумел его. Ум князя витал в расположении стрельцов и пушкарей, у телег гуляй-города, близ ям с зелейным припасом, где угодно, токмо не рядом с ним самим.