Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Как тут рассудить? Тако возьмешься за дело, и выйдет одна сплошная неудобьсказуемость, инако возьмешься, и явлена будет хульная нелепица. Не пустить Федора, значит, роду его не дать очищенья, а это дело бесстыдное, так у честных людей не водится. Пустить – загинет, и смерть не токмо бесславно примет, но как бы еще и не бездельно. Больно мягок. И татар не перехитрит, и страданья не выдержит. Дело-то страшное… Или сладится у него? Федор… петлистый человек. Иной раз – баба и баба, даром что не в повойнике ходит, а в шеломе, но вдругорядь бывает тако тверд – железом не своротишь.

Нельзя ему. Глупо. Нелепица. Не тот человек. Михрютка! Недерзостен. Ум у него не тот. Да всё у него не то!

Но… род.

– Ин ладно. Пойдем к Воротынскому.

Федор придержал Хворостинина за руку:

– Еще малость одна осталась… Надобно обговорить.

Дмитрий Иванович кивнул.

– Если… какова беда мне от Бога попущена будет… если… выляжет душе моей таковая дорога, чтобы с Ним в скором времени встретиться… знай: на тебя по духовной грамоте отписана вся моя землица и все хоромы на ней.

Хворостинин сначала оторопел, а потом начал закипать. Что ж ты, раб Божий, творишь? Заранее помереть затеялся? Жизнь это службишка, а ты от службишки своей в смерти укрытия ищешь? На Руси тако не деется! Вези свой воз, не отлынивай, а всё иное – бесчестье и срам! Да еще словеса плел высокие про род, про Москву, про храмы! Откуда сия дурость выискалась?!

Тишенков, как видно, прочитал по глазам его, по лицу гневную укоризну. А потому сей же час добавил:

– Не подумай худого… Я смерти не ищу. Просто нрав у меня таков: люблю важные дела заранее приуготовлять. В именьишке моем всему лад положен и благое устроение, да и в жизни своей ищу того ж. Написал духовную… так, на худой случай, не от уныния.

Дмитрий Иванович отмяк душой. Хорошо же. Ладно. Есть же особная христьянская добродетель: трезвение. Ко всему, значит, с умом подходить, без страстей и лукавых мечтаний. Вот и Федор, выходит, – трезвец.

И он наклонил голову: продолжай, мол, понимаю тебя.

– Ласков будь с сестрицей моей, Митрей Иваныч, она по доброте своей ангелоподобна, так и ты люби ее, жалей ее… Но… еще и об иной… одной… хочу молить тебя нелицемерно, яко друга моего и друга рода нашего, тишенковского: возьми к себе… возьми к себе… ты возьми… к себе…

Федор сбился и покраснел.

– Анфусу твою, кошку ручейноокую, зырянскую, – без усмеху, с покоем сердечным выговорил за него Хворостинин, – я возьму к себе, обещаю твердо. И Касьянку, невежу лютого, також возьму. Авось детям моим свою книжную науку передаст, а не детям – так племянникам.

– Отчего ж не детям?

– Станет встречно мне говорить, так ты прости меня, грешного, не стерплю, всыплю по жопе его по многомудрой. Не посмотрю, философ он там или хрен волчий. Тогда племянничкам и достанется. Но допрежь лично к какому-нито делу его приставлю. Коли сам, понятное дело, жив-здоров на Москву вернусь.

Тишенков порывисто обнял его.

По старому воинскому обычаю московского воинства начальный человек носил чин первого воеводы Большого полка, а шатер посреди ратной силы своей ставил киноварно-алый, с золотою вышивкой. Князь Михайло Иванович старину чтил и ни в чем против сего обычая не погрешил.

Миновав стражу у входа, Дмитрий Иванович с Тишенковым зашли в шатер первого воеводы.

…Воротынский держал в руках сверкающий куяк, не сказать, чтобы дорогой, нет, по опытному глазу Хворостинина, – просто драгоценный. Против него, смиренно склонив голову, стоял Темир Алалыкин. Чуть поодаль молодой подьячий, разложив чернильный прибор, тихо скрипел перышком.

– Жалую тебе доспех за храборство, за службу Руси и крепкое стояние за святые церкви. – Князь протянул куяк отважному ратнику.

Хворостинину на миг представилось, будто видит он не царского воеводу и не городового сына боярского, а древнего князя времен Руси Владимирской, господина в собственном уделе, законы властно переменяющего, деньги свои чеканящего, како было на Рязани, Ростове либо, скажем, в Суздале, войском удельным повелевающего, а перед ним – богатыря-дружинника, отыскавшего себе чести, а властителю славы.

Суздалец с поклоном ответил:

– Великому государю нашему Ивану Васильевичу служить честно, прямо и грозно до скончания века готов.

При первых словах Алалыкина губы Михайлы Ивановича искривились в легкой ухмылке… или показалось Хворостинину? А Бог ведает. Не улыбчив князь Михайло Иванович, не ухмыльчив, лицом льдист.

– Ну, ступай, всехвален победитель.

И Алалыкин вышел из шатра.

– Рад тебя видеть, князь, – сейчас же обратился Воротынский к Дмитрию Ивановичу.

Помедлив, он добавил:

– Такоже и свойственника твоего…

Мол, невелика зверушка, чтобы имя и род ее у истинного человека в памяти задержались; Хворостинины заметны, хотя и подзахудали; а Тишенковым одна честь – близ Хворостиных постоять.

Федор стерпел, глазом не моргнув. «Негорделив, слава Богу!» – подумал Хворостинин частью с облегчением, частью же с досадой. Иной-то раз не грех и зубы показать…

Оба поклонились. Воротынский кивнул в ответ.

– С чем пожаловали?

Хворостинин молча подал Михайле Ивановичу грамотку. Тот прочитал весьма быстро, чуть поразмыслил и задал, на удивление Хворостинину, всего один вопрос:

– Кто?

«Стало быть, сего старого коняку Федор со своей подложной бумажкою не провел… – подумал Дмитрий Иванович сожалительно. – Ну а как еще-то? Воротынский на татарской каше все зубы съел…»

– Я, – твердо ответил Тишенков.

Воротынский раздумчиво огладил бороду, поставил руки домиком на стол, уперев кулак в открытую ладонь, потрогал один перстенек пальчиком, пошатал другой, отёр от невидимых пятнышек третий, а потом уложил подбородок поверх сих перстней. Отсутствующий взгляд его сообщал: «Помолчите».

И Хворостинин с Тишенковым молчали долго. Наконец большой государев воевода ум свой возвернул из дальнего странствия. Вспросил Федора покойно, без стеснения:

– Татарин любит пытать огнем и железом… тебя будут рвать, жечь, увечить… Имеешь ли дома что-либо такое, от чего дух твоей укрепится и останется неколебим, когда наступит час гибельный?

– Имею Бога в себе.

– Таковое рвение похвально. Однако ты бессемеен, вот слабость твоя. Господь придаст тебе сил; но оставил ли ты на Москве некоего родного человека, за которого жизнь положишь без сумнения?

– Да, Михайло Иванович.

«Любопытно, о ком это Федор? – недоумевал Хворостинин. – О сестре ли своей кровной? О волшебной ли кошке зырянской? Или об обеих?»

Воротынский перевел вопрошающий взгляд на Хворостинина, мол, ты его знаешь, вытерпит ли терзание немыслимое? Дмитрий Иванович ответил честно: