Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Потом он все-таки расслышал Федора и уяснил, к чему тот решил потревожить его. Тишенков-младший принес малую грамотку, писанную столбцом и свернутую трубочкой.

– Вот память пришла из Москвы. Воззри, дело важное.

Хворостинин немедля забрал у него свиток.

«Большому государеву цареву и великого князя Ивана Васильевича воеводе, боярину, князю Михайле Ивановичу Воротынскому со товарыщи, на берег. Память от воеводы князя Юрьи Ивановича Токмакова из Москвы.

В нынешнем, в 7080-м году, июля во 29 день, прислана от великого государя царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Руссии самодержца грамота из Великого Новагорода на Москву, ко мне, холопу его, воеводе, князю Юрье Ивановичу Токмакову, за приписью дьяка Семена Грибцова. А в его, великого государя, грамоте велено мне, холопу его, выслать на береговую службу к бояром и воеводам и ко всей рати московской с государевым жалованным словом и з денежным жалованьем Федора Тишенкова. И ехать ему, Федору Тишенкову, от Москвы на берег наборзе, скоро и безсрочно.

И тому Федору Тишенкову велено, чтоб он государевым словом бояром и воеводам и всей рати говорил, чтоб государю служили, а государьская милость к вам будет и жалованье. Такожде велено тебя, князь Михайла Иванович, да бояр и воевод и всю рать московскую известить, что царь и великий князь указал служилым людям новгородцам и псковичам, и торопчаном быть для своего дела и земского у тебя на берегу по полкам. А которым князем, и детям боярским, и немцом служилым, и стрельцом, и казаком и всяким ратным людям в котором полку быть, к тому послана розпись и списки. И та рать новгородская многая, на сорок тысящ, к тебе идет с великим поспешением, и у тебя на береговой службе будет не далее как в три дни. А в передовом полку идет боярин князь Иван Федорович Мстиславской. Стойте безстрашно, близка подмога.

Обо всем о своем деле и о земском царь и великий князь положил надежду на Бога и на вас, боярех и воеводах: как лутче и государеву делу прибыльнее, так, прося у Бога милости, и промышлять. А как учнёт дело царя и великого князя и земское делаться и каковы вести будут, и вам к Москве и по всем городом без вести не держати, да самого царя и великого князя о том обо всем без вести не держати.

Писано на Москве лета 7080-го, июля в 30 день».

Хворостинин повертел грамотку в руках, не веря нежданному счастью, да и воззрился на Федора с радостью:

– Новгородскую рать сюда разрядили! Добрая весть. Теперь пойдет дело! Теперь Девлетка у нас поскачет, яко блоха на сковородке… Токмо я в толк не возьму: отчего ты раньше-то молчал? Ждал, покоихмест татаровей на прямой бой не заманим? Или… ежели сейчас память сия получена, почему ты, сукин сын, здесь, со мною был, а грамотка без тебя сюды с Москвы летела?

Федор усмехнулся.

– Негодуешь, Митрей Иваныч? А ты писанину-то переверни да и воззри на затылье.

Хворостинин перевернул, уставился на белую, ни единой каплею чернил не замаранную бумагу… Вот незадача! Откуда грамотка таковая взялась: на затылье справа дьяческая должна быть, вот мол, с чернового письма на чистое переписано верно, а нет ее, справы-то…

Федор издал смешок. Рожа точь-в-точь у кота, со сметаною после долгой разлуки крепко облобызавшегося. Чем доволен?

– А… где…

Тишенков перебил его:

– Не успел я еще… торопился тебя застать, пока ты каким-нибудь иным делом не занялся. Ну да в том беды нет, Митрей Иваныч, мигом добавлю все потребное, коли затейка тебе моя по душе придется.

– Затейка?

И тут Хворостинин сообразил. Разом. Яко сначала затмение на него нашло, а потом дóясна развиднелось… Сообразив же всё и до конца, князь набрался строжинки да повел совсем другой разговор.

– Их этим не обманешь.

– Тебя же обманул.

– То не скоморошья забава… Не вспомяну такового, чтобы при жизни моей али ранее татарин на прибаутку с ложной грамотой покупался.

– Так прежде никто и не пробовал, Митрей Иваныч. А вот у древних, у эллинов да ромеев, случалось, ложными посланиями города и воинства губили.

– В хронографах вычитал?

– Да в том ли дело, откуда вычитал? Ты в суть вникни. С Божьей помощью отведем неприятелю глаза.

Хворостинин мало не рассердился. С Божьей помощью! Оно конечно… Только вот не ведает Федя, книжник нарочитый, како хитёр татарин на бранях.

– Наша пря со крымским царем – насмерть. Грамотка твоя – утлая надежда. Не уйдут татарове. Девлетка им не даст таковую слабину явить. Нравом лют, не спустит…

Тогда забрал Федор у него грамотку, глянул в самые очи и тоже заговорил со строжинкой.

– Первое тебе скажу: к чему крымские люди сюда пришли? Да смотря по тому, каковые люди! Девлеткино мечтание – честь у государя нашего отобрать, юрт свой расширить, Русь по новой в Батыево время окунуть. А воинникам-то его простым, беям его, мурзам, ногайской орде к чему сие? Им бы грады обвоевать и пленить, иного не жаждут! Так будут ли они до смертного конца стойки? Или же от грамотки моей восколеблются? Теперь другое: что потеряем, коли затейка моя к добру не закончится? Токмо человека единого, каковой со грамоткою ко крымскому царю якобы в полон попадется. Невелика важность. И третье, всего прочего важнее: Москва за спинами у нас. Храмы московские, палаты, люди, семьи наши. Уйти нам некуда, надо стоять. Так пусть один себя поганым на растерзание отдаст, если другим в смертном их стоянии облегчение выйдет. Нам ныне любую цену отдать уместно, лишь бы сдюжить, не пропустить татарина к Москве.

Дмитрий Иванович вздохнул обреченно. Всё любомудр многоценный предусмотрел, всё измерил и взвесил, а что нашел легким, о том ни слова не сказал. Борзосмыслен! Ни с чем не поспоришь… кроме одного. Зато каков сей остаточек! Ино поглядим, каким макаром вывернется друг любезный.

– Допустим, говоришь здраво. Одного по сию пору от тебя не слышал: кого ты на прямую погибель предназначил?

– Себя. Затея-то моя.

– Иного не ждал. Но… не обессудь. Ты ли крепок? Ты ли татарский обычай как свои пять пальцев ведаешь? Ты ли на боях опытен и перед лицом неприятеля мужествен? Ты ли лжец искусный? Ничуть не бывало. Ты ни в службах воинских, ни в плетении лукавств нимало не искушен. Так тебе ли, Федор Никитич, браться за смертную игру?

– Да, мне. Потому что род мой от бесчестья спасать надо, а опричь меня некому заняться спасением.

Ох. Не такого ждал князь… Род. На это возразить нечего. Род… Выше чести родовой – одна токмо вера в Господа Бога да службишка государева. И то сказать, всегда ль выше службишка? А роду Тишенковых, на всю Москву осрамленному, он, Хворостинин, совсем не чужой человек. По совести выходило, не от смерти бы ему сейчас отводить тихого, безобидного книжника Федора, а в самое лихо втравливать.