Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Хмель боя шибанул в голову. Ярость разлилась горячей рекой по жилам. Хор-рошо! Весело! Весело! Любо!

Ногайцы загородили господина своего. Честные бойцы! Хворостинин врубился в их скоп, снес с коня одного, попятил другого. Покуда товарищи его секлись со вражескими бойцами, подскакал к телу Тягриберди.

«Мертв! Мертвее не бывает!»

Доспех мурзы оказался пробит с правого боку, свинец глубоко вошел в плоть и там остановился, увязнув близ сердца. Дмитрий Иванович наклонился и подобрал с травы ятаган убитого.

А рядом умирали под русскими саблями конники ногайские. Вот их осталось всего шестеро. Попытавшись отбить хотя бы тело погибшего мурзы, они откатились, рухнул с коня еще один их ратник. Теснили их русские дворяне. В отчаянии ногайцы обратились вспять, ко станам татарским.

Хворостинин погнал их, желая истребить до единого.

Нежданно увидел князь: мчит на подмогу ногайцам наскоро вооружившаяся дюжинка бойцов. А впереди всех скачет на кауром аргамаке, мало не столь же многоценном, что был у Дивея-мурзы, ратник окольчуженный, ловкий, в движениях скорый. На голове у него – шлем-ерихонка с наушами железными, наносником и козырьком. Из-за того козырька не разглядеть глаз его да чела, а уста видно – расхмылены в оскале волчьем: то ли смеется, то ли загрызть хочет.

И… будто бы знакомый. Как саблю держит, как вертит ею…

Да какая, м-мать, разница!

Хворостинин, разгоряченный боем, полетел ему навстречу. Погрыземся с тобой, батыр! Кто кого, батыр!

А тот ловким ударом ссек одного московского всадника, другого обезоружил, третьему колено разрубил…

Налетели прочие ногайцы, закружила сабельная метель. Москвитинов было больше, они не уступали, ярились. То ногайский конник падал наземь, то русский.

Но страшен был воинник-волк. Разъезжались от него ратники Хворостинина, не хотели сойтись лицом к лицу, боялись попасть под гибельный удар.

Князь проехал мимо врага, рубанув наискось, просто, без затей, но так, чтобы и самому не попасться на ответную игру. Попробовал неприятеля.

Тот принял его клинок играючи. Отвел. Ловко свесился с седла, желая достать понизу, но тут отвел сам Хворостинин. И тоже – без труда. Чужак пробовал его.

Они разъехались и съехались вновь. И тут Дмитрия Ивановича будто под сердце шилом ударили: ай, знакомые ножны у врага, до чего ж знакомые ножны у собаки – под его собацкую саблю! Бирюза да яшма!

И чуть было не пропустил удар узорный, удар сложный, умельцем дочиста выверенный и на руку поставленный. Тычок первый ложный, в чело направленный… тычок иной… ложный тож, но в поддых направленный… а потом рубящий удар в плечо… ушел от него Хворостинин… Ушел!

Но почуял вдруг боль в бедре. Оказывается, и на третьем шаге лгал ему ловкий враг, ибо за ним последовал еще и четвертый.

Ничего. Обидно, снедь рачья! Но – царапина.

Вот только бить любезного друга надо холодно, без страстей, без хмеля битвенного. Иначе опять проведет.

Они обменялись еще разок, еще и еще. Секлись наравне. Вкруг них пусто сделалось, никто под руку соваться не пожелал. Что русские, что ногайцы вникли, какие бойцы сошлись.

Тинь-тетень-тинь! – пели клинки птичками лесными. – Тень! Тинь-тетень-линнин-инь!

Ловчил противник Хворостинина, и тако к нему подбираясь, и инако, но достать его более не мог. И по-татарски зашел к нему, и по-фряжски, и по-немецки. Едва не подранил вдругорядь, однако к замкам Хворостинина никак не получалось у него подобрать ключик.

На очередном сходе князь увидел, в чем слаб его противник: легче у него оружье. Неловко ему принимать этакую тяжесть, непривычно… Защищается, ждет, пока десница у Хворостинина устанет, а она и не таковую оборону ломать приучена. На все хитрости лихого поединщика, на всю лихую легкость его, имелся у воеводы ответ: старинный русский бой, от тех времен отцом и дедом ему переданный, когда мечами секлись, не саблями, когда каменная рука в почтении у дружинной братии была.

Титинь-тень! Тень-линь!

Изловчившись, он сбил ерихонку с головы Кудеяра.

– Что, бритая башка, спрятался?! Стыдно своим-то харю паскудную казать?

– Убью! – заревел в ответ Кудеяр. – Упырь! Падаль!

Прочерк света лег меж ними на воздух. Весь гнев свой вложил в удар Тишенков.

Того и надобно, чтоб озлился. Хорош был его удар, да только всего вреда от него – седло чуть поцарапанное.

– Упырь… хе-хе… ну ты малец-мальцом, срамословить как следует и то не научен.

Желая вяще раздразнить Кудеяра, Дмитрий Иванович нарядил лицо в ризы презрительной усмешки. Мол, подь сюды, обмылок, ничего не умеешь, токмо ерепенишься попусту…

Тот потянулся, всей душой волчьей желая – достать, поразить, и неосторожно вляпался в неудобный отбой.

Хворостинин обрушил на него град быстрых ударов тяжелым своим, древним клинком. Бил, не переставая. Ни отвести, ни уйти поворотом иль каким замысловатым излазом Кудеяр не мог. И коня сдвинуть – тоже не мог. Тронешь, и спина сей же миг худо откроется… Только принимать на старую верную сабельку. А она для легкой, стремительной сечи хороша, но русский бой смертный иного оружья требует… Трудно удержать ею этакий груз.

Дрогнула рука Кудеярова. Чуть-чуть не так принял он следующий удар. И от нового пытаясь защититься, уже ведал, чего ждать ему.

Хряск!

Страшный клинок Хворостинина упал ему на десницу, у самой кисти, глубоко вошел в плоть, в кость.

Под копыта выпала сабелька. И тут же влепил ему Хворостинин кулаком, сжимающим рукоять, в скулу. Со стоном вылетел Кудеяр из седла, ударился спиной о землю, вскрикнул.

– Не пускать ко мне! – велел своим конникам Дмитрий Иванович, спрыгивая с коня.

И те загородили воеводу от беснующихся ногайцев.

Вдруг поверженный боец, широко раскрыв очи, попросил:

– Убей меня.

– Что?

– Убей же меня… Убей! – бормотал Кудеяр. – Сил нет терпеть таковое бесчестье, против своих идти… Потерялся я…

– Я живьем тебя взял. На Москву оттащу, чтобы там на Поганой луже вздернуть тебя, яко пса шелудивого, за твою звериную повадку! Иуда! Перед людьми, перед Русью!

Кудеяр взмолился:

– Ты же мне друг единственный! Помоги мне. Прости меня, прости, ради Господа Бога нашего, прости! И убей…

И он умоляюще воздел левую руку, неразрубленную.

Хворостинин заколебался. Да, изменник Кудеярка, и великий изменник, давно такового предателя земля Русская из недр своих не исторгала. Но ведь и друг-товарищ его, Хворостинина, и в том – не меньшая правда… Бес одержал Кудеяра, да ведь он, может, еще не пропащая душа…

Да Господь с ним! Русский же человек, свой же! Неужто милость ему последнюю не оказать? Неужто не простить ему злобу и бесчиние?

– Хорошо, помогу…

Дмитрий Иванович замахнулся, чтобы исполнить обещанное, но тут аркан, ловко пущенный издалека, лег на шуйцу Кудеяра. Ногайский всадник, будто молния, понесся вскачь, выдернув окровавленное тело из-под хворостининского клинка. Князь едва отвел руку – если б не сделал этого, то изувечил бы Кудеяру ступню, а калечить он не хотел. Убить изменника, великого бойца и друга – одно, искромсать же плоть его – другое. До сего душе опускаться непозволительно.