Ханна Кент - Темная вода

Но, несмотря на все доброжелательство отца О’Рейли, люди далеко не сразу протоптали тропинку к избушке Нэнс. Они построили ей бохан и оставили ее там одну. Неделями к ней никто не заглядывал, и она уже опасалась сойти с ума от одиночества, казавшегося особенно тягостным после шума и сутолоки города. Тогда, еще не старая, она карабкалась по голым кручам, к облакам, отдыхающим на горных вершинах. Там, где все дышало незыблемой древностью, ей было хорошо и спокойно. Там она могла спрятаться в колыхающейся под ветром траве, могла, отколупнув камень, швырнуть им сверху в кого-нибудь из неприветливых поселян, что чураются женщин, которые не привязаны к мужчине и очагу. Там, на горе, ее несходство с другими — как ни грызло оно ей сердце — казалось лишь преходящей тенью на фоне огромной и вечной красоты.

Те дни, проведенные в горах, помогли ей сохранить себя, не сойти с ума от одиночества. Она поднималась все выше, пока хватало дыханья, и глядела с высоты, как идут дожди в долине, накрывая ее всю серой пеленой, как солнце льет на поля свой благословенный свет, и постепенно осмысляла слова, сказанные Мэгги. Об одиночестве и непохожести, которые суть залог свободы.

Но тогда Нэнс была моложе, а теперь годы жерновом повисли на шее. Без людей с их болячками, ревматизмом, надрывным кашлем или упорными, никак не желавшими затягиваться ранами прошлое вставало, обступало со всех сторон, подхватывало, как прилив, уносило в море, затапливало воспоминаниями. Теперь от них не убежать, теперь она — старуха, обреченная сидеть у огня, когда кости ноют от непогоды.

Нэнс чесала ворованную шерсть и все вспоминала отца и его запах — запах кожи и речной травы. Вспоминала, как скрипела обшивка его лодки, его рассказ про то, как майским утром поднимается из озерных глубин вождь О’Донохью. Ощущала на плече тяжесть отцовской руки.

Но это было так давно. И, как всегда, вместе с мыслями об отце тут же, непрошеные, являлись темные воспоминания о матери.

Нэнс так и видела ее испитое лицо, нависающее над ней подобно полночной луне.

Безумная Мэри Роух.

Нэнс словно даже слышит ее голос: «Они здесь».

Зубы оскалены, блестят. Нечесаные пряди волос падают на лицо. Мать стоит в дверях, ждет, пока она оденется. Очень тихо, чтобы не разбудить отца, мать уводит ее в ночь.

Нэнс старается приноровиться к широкому шагу матери, не отставать. Они проходят тесным двориком, минуют картофельные грядки, идут по дороге мимо домов возчиков и рыбаков, мимо лачуг сборщиц земляники, под темную сень горы Мангертон.

Ей десять лет, и она молит в страхе, поспешая за темной тенью матери мимо тонких серебристых берез, сквозь сплетение дубовых ветвей:

— Мама, куда мы идем?

И вдруг перед ними водная гладь, над которой дрожит зыбкое облако тумана. Озеро держит перед небесным простором темное зеркало, отражающее луну и звезды. Вдруг от всплеска вспугнутой в тростниках утки поверхность воды покрывается рябью, и зеркало исчезает. Дух захватывало от этой красоты. В ту первую ночь казалось, что нежданно открылось им видение чего-то священного, тайного, вызывающего дрожь ужаса.

Мать останавливается, оборачивается. Глаза ее вытаращены от страха, как у свиньи при виде ножа.

— Они здесь.

— Кто?

— Разве не видишь Их?

— Нет, никого не вижу.

— Здесь ты и не увидишь. — Холодная рука касается груди. — Здесь. Вот где Они. Здесь.

Их первая ночь в приозерном лесу. Плача, она примостилась в мшистой расщелине скалы и смотрит, как мечется мать от дерева к дереву, что-то бормочет, царапает ногтями землю, исчеркивая ее странными узорами.

Когда на рассвете они возвращаются, отец сидит у очага, обхватив голову руками. Он хватает Нэнс, обнимает так сильно, что занимается дыхание, гладит грязное лицо, укладывает в постель.

— Пожалуйста, Мэри, прошу тебя, — доносит утро дрожащие голоса. — Люди станут думать, что ты колдунья.

— Я не хотела.

— Знаю.

— Это не я. Я была далеко.

— Сейчас ты здесь.

С трудом разлепив веки, она смотрит, как мозолистые руки отца вычесывают листья из волос матери.

— Да? Я здесь? И это я?

— Ты моя жена Мэри Роух.

— Не знаю. Мне не кажется, что это я.

— Мэри!

— Не позволяй Им забрать меня опять.

— Не позволю… Не позволю!

Не тогда ли все это началось? Не тогда ли Нэнс получила первое знание о тайных скрепах бытия, о пороге между тем, что ведомо человеку, и остальным миром? В ту ночь, десяти лет от роду, она наконец-то поняла, почему люди боятся темноты. Ведь это дверь, в которую можно шагнуть и перемениться. Тебя коснутся и преобразят.

До этой ночи Нэнс любила лес. В дневные часы, сидя с крынками молока или потином и поджидая приезжих, она радовалась яркой зелени мха, пятнистым теням на земле, камнях и в листве деревьев. Птицы шуршали в шиповнике, склевывая ягоды. Вид усеянной желудевыми чашечками лесной подстилки наполнял ее сердце счастьем. Но потом она поняла: в сумерках лес меняется и не терпит чужаков. Птицы прекращают свой щебет и прячутся от темноты, а лисы выходят на кровавую свою охоту. А сгущающиеся тени принадлежат добрым соседям .

Столько лет прошло, годы истерли Нэнс, как монету, а из памяти не изгладились ни та, первая, ночь в лесу, ни ночи вслед за ней. Мать будила ее, тряся за плечо, уже не похожая на себя, и увлекала Нэнс в лесную чащу, где в темноте так страшно скрежетали невидимые ветви, что текло по ногам. Когда Нэнс подросла, отец стал на ночь завязывать дверной засов веревкой. Нэнс помогала ему. Они думали, что этим смогут удержать мать дома. Не позволят глазам ее загораться безумным блеском, прекратят ее ночные вылазки. Но все равно ее похищали, уносили огни и ветер, а запертой в хижине оставалась чужая женщина. Женщина эта царапала стены и глиняный пол с такой яростью, что кровь шла из-под ногтей. Она не узнавала Нэнс, отказывалась есть, отшвыривала пищу, а когда отец пытался уложить ее в постель, дралась и сопротивлялась.

— Я скучаю по маме, — шепнула однажды Нэнс, когда женщина, переставшая быть ее матерью, уснула.

— Я тоже, — негромко отозвался отец.

— Почему она не узнает меня?

— Мама не здесь.

— Но вот она! Спит.

— Нет. Мама далеко. У добрых соседей . — Голос изменил отцу.

— Она вернется?

Отец пожал плечами:

— Не знаю.

— А кто тогда эта женщина?

— Та, что оставили нам. Это обман. Они хотели нас обмануть.

— Но она выглядит совсем как мама!

Выражение, с каким отец взглянул на нее, Нэнс часто видела на лицах мужчин в последующие годы. На лице его читалось отчаяние.

— Да, выглядит она как мама. Но это не она. Ее подменили.

А что, если бы они не умыкнули мать? И Нэнс вышла бы за сына возчика, осталась жить среди людей, окружавших ее с детства? Не случилась нужда в Мэгги? Что было бы, не появись она в трудный час и не заметь, что Нэнс иная, не как все?