Ханна Кент - Темная вода

За окном стонал ветер.

— Может, лучше все-таки свечку затеплить. — Нора встала, прикрыв дверь, заткнула оконце соломой, чтоб не сквозило. И, вытерев глаза, зажгла свечу и поставила на стол — как оберег против наступающей тьмы с ее незримым сонмом духов. Пламя свечи трепетало на фитиле.

— Ты и воду в роднике взяла или только мяту собирала?

— Только мяту, — отвечала Мэри.

Нора нахмурилась:

— А что мы будем пить завтра, в первый день нового года?

Мэри смутилась.

— Я схожу к роднику. Как каждое утро делаю.

— Нет уж. Я не потерплю под моим кровом того, кто ходил по воду в первый день нового года! Разве вы в Аннаморе так делали?

— Брали воду, как всегда.

Нора сдвинула свечу на край стола и достала небольшой мешочек муки.

— Вот послушай меня. Завтра нельзя выбрасывать золу. Воду, в которой ноги мыла, не выливай. С восходом солнца и до заката нельзя ничего выносить из дома. И пол подметать нельзя, не то счастье с ним выметешь.

Мэри встала:

— Что худого в том, чтоб к роднику сходить?

Насупившись, Нора влила в муку молоко, воду, всыпала соды и стала месить одной рукой.

— Нехорошо это, брать из родника непочатую воду. Вот и все, что я знаю. Но в старых обычаях сомневаться ни к чему. — Она с тревогой взглянула на спящего мальчика. — Особенно теперь.

Пока пекли новогодний хлеб, женщины молчали. Нора сновала между квашней и очагом и не могла дождаться, пока стемнеет. Мэри разбудила мальчика и закутала его в одеяло, собирая в дорогу. Когда хлеб испекся, Нора отщипнула от него кусочек, надломив край ковриги — чтобы выпустить оттуда дьявола, — и они сели перед очагом есть хлеб; Мэри макала его в молоко и, отжав, клала в рот ребенку. Он ел с жадностью, кусая за пальцы. Когда хлеб кончился, он долго плакал, требуя еще.

— Ненасытная утроба, — фыркнула Нора. — Разве не про это как раз Нэнс говорила? Что, мол, верный знак — подменыш он?

— Там костер горит на горе, — заметила Мэри. Послюнив большой палец, она собирала на него крошки с платья. — Утром я видела, как парни складывают там кучи дрока, вереска и хвороста. Может, там и танцы будут?

Нора гвоздем поковыряла в зубах.

— Пойдешь со мной к Нэнс. Я тебе не за танцы плачу.

Мэри взглянула на мальчика:

— А добрые соседи , как думаете, повылазили уже?

— Это как Нэнс и говорила. Между старым годом и новым есть зазор, как между днем и ночью. — Она встала и, открыв дверь, стала всматриваться в даль. — Тут-то они и появляются. Убежище себе меняют. На самом стыке лет то есть. С какой стороны ветер, по-твоему, дует?

Смеркалось. Сквозь снежную пелену проглядывал огонь костра на горе. Темные клубы дыма насыщали воздух горечью горящей древесины.

Мэри тоже подошла к двери, встав рядом с Норой. На бедре она держала Михяла; голова мальчика покоилась на ее плече. Он был удивительно спокоен.

— По-моему, ветер западный. Что, теперь бурана ждать?

Нора стряхнула с плеч мокрый снег и поспешила закрыть дверь и задвинуть деревянный засов в плетеную петлю.

— Говорят, какой ветер под Новый год, такой и год будет.

— Что же сулит западный ветер?

— Что с Божьей помощью новый год будет лучше старого.

Нэнс сидела в темной своей избенке и глядела сквозь открытую дверь, как вьюга заметает последние часы старого года. Ночь опускалась торжественно, будто свидетельствуя о повороте солнца на лето и величии Божием. Кутаясь в свой рваный платок, Нэнс слушала тишину, молчание, звеневшее в ушах громко, словно монастырский колокол.

Вот она, эта ночь. Ночь исцеления, ночь неведомой защиты. Возвращение додревней ворожбы.

От благоговейного ужаса у Нэнс пощипывало кожу.

Этот мальчик не первый, на ком она увидела отметину добрых соседей . Давно, когда после долгих голодных лет попрошайничества, много времени спустя после смерти Мэгги и женщины, что не была ее матерью, Нэнс только-только появилась в долине, к дверям ее подошла женщина, тащившая за собой маленькую сутулую девочку лет пяти. С прошлого лета, как объяснила женщина, девочка не улыбалась, и если раньше все шушукалась с братьями и сестрами, то теперь отказывалась вымолвить даже слово, как ни выкручивала мать ей руки, как ни щипала растрескавшуюся кожу.

— Она не хочет отвечать, когда ее спрашивают, как ее зовут. Не желает играть, не хочет никуда идти. Не помогает мне по дому, оттого у нас вечные свары.

Нэнс внимательно разглядывала немую. Крошечная, нахохленная, как воробышек, коленки в пыли после дальней дороги. Сидит сгорбившись, бесстрастно глядя перед собой.

— Когда это началось? Может, что стряслось с ней?

Женщина покачала головой:

— Я тут виною. Оставила ее со старшими сестрами, сена надо было накосить… Тут она и переменилась. Сердцем чую, что не моя это дочь. На имя-то свое вон не откликается!

Женщина рассказала, что оставляла девочку на перекрестке дорог, чтоб вызволить дочь от неведомых. Держать ее над огнем, правда, духу не хватило — ведь так похожа на родное дитя. Но к столбу, дескать, привязывала, — так девчонка ухитрилась распутать веревку и явилась обратно в дом. И в постель плюхнулась на место родной их дочери. Муж женщины уверял, что подменыша надо побить и на лбу ей крест горящей головней выжечь. Фэйри, мол, напугаются и заберут свое отродье, а родную дочь вернут.

Нэнс велела женщине семь раз прийти к ней с подменышем. На добрых соседей , кроме силы огня, есть еще управа — сила их волшебных трав.

Семь утр лусмора [20] Лусм о р — наперстянка ( ирл. lus mór). , сильной травы. Собранную на рассвете наперстянку Нэнс давала подменышу: три капли сока из листьев — на язык, три — в ухо. Когда пульс у детеныша фэйри замедлялся и делалось понятно, что снадобье прошло в кровь, она вместе с матерью качала дитя над порогом избушки — туда-сюда, произнося слова, которые Нэнс много лет назад слышала от Мэгги:

«Если ты из фэйри — прочь!»

Семь дней она усердно потчевала бесеныша наперстянкой. Семь дней замирало сердце подменыша. Семь дней девочку прошибало холодным потом.

— Мучается она? — спрашивала мать.

— Она не желает возвращаться к своим.

На следующий день после седьмого обряда женщина появилась одна. Лицо ее сияло. «Она говорит! Говорит!»

Два жирных петуха и кружка масла. Но как только женщина ушла, Нэнс, свернувшись калачиком на камышовой подстилке, расплакалась, и плакала так долго и сильно, что казалось, ей вот-вот станет дурно. Непонятно, от облегчения или от страха.

Она убедилась в собственной силе, что превыше силы трав. В силе земли, силе исступления. Слова Мэгги оказались правдой. Нэнс иной породы, чем все. Она встала над рекой, над колдовским потоком, и на обоих берегах оставила свои следы.