Ханна Кент - Темная вода

— Может быть, присядешь со мной? — сказала Нэнс, а когда Кейт, схватив ее руку, сунула в нее монетки, Нэнс стряхнула их на пол. — Сядь, — повторила она.

Кейт бросила на нее недоуменный взгляд и в замешательстве принялась собирать раскатившиеся монеты.

— Сядь и рассказывай.

— Почему ты бросила деньги? — стоя на коленях, спросила Кейт. — Это честные деньги, полученные за яйца. Заработанные, не украденные. Куры это мои, и деньги тоже. Я спрятала их от него.

— Я не могу их взять.

Женщина уставилась на нее в изумлении: открытый рот на бледном лице темнел, точно дыра в кармане.

— Я не беру плату деньгами. Не то утрачу дар.

Кейт поняла, и нахмуренный лоб ее разгладился. Пересчитав монеты, она удовлетворенно сунула их себе в карман.

— Но дар-то у тебя есть.

— Врачевание. И знание.

— Как свести в могилу дурного человека, знаешь?

Нэнс указала на синяк на лице Кейт:

— А дурного в нем то, что я вижу?

— Ты и половины не знаешь.

Кейт закусила губу. И прежде чем Нэнс успела ее остановить, рванула на себе верхнее платье и, задрав сорочку, показала избитое, все в кровоподтеках, тело.

— Это твой муж сделал?

— Да небось не о порог споткнулась.

Она поправила платье. Лицо ее было полно решимости.

— Извести бы его. Ты ведь это можешь. Знаю, что можешь. Говорят, ты с Ними водишься. А это ихние дела, значит, и тебе они ведомы. — Она понизила голос. — Хочу, чтоб ты порчу на него навела.

— Не умею, даже если бы и хотела.

— Не верю я тебе. Ты хоть и не местная, но я покажу тебе святой родник. Если обойти его против солнца, можно против человека камни обратить.

— Черная ворожба вредит и тому, кто ворожит.

— Я бы и сама прокляла его, но нет у меня твоего умения. Глянь-ка! — Наклонившись, женщина приподняла подол и, пошарив там, извлекла тонкую блестящую иголку. — Каждый день я втыкаю ее себе в одежду, для защиты от него. Каждую ночь просыпаюсь, чтоб наставить ушко иголки на окаянное его сердце. Во зло ему и на несчастье. — Она сунула иголку чуть ли не под нос Нэнс. — Не помогает! Ты должна мне помочь!

Нэнс подняла руки, отводя иголку в сторону.

— А теперь послушай меня. И помолчи. Проклятия возвращаются туда, откуда вышли, чтобы там загнездиться. Ты не должна желать зла мужу, как бы он тебя ни колотил.

Кейт мотнула головой:

— Он хочет меня убить. А раз так — в проклятии нет греха.

— У тебя есть другие выходы. Ты могла бы уйти от него.

Кейт издала пронзительный смешок:

— Сгрести детей в охапку, взвалить на плечи и давай бог ноги? Бродяжить и кормить детей грибами и пряшяхом ?

— Лучше годы одиночества, чем дурная компания.

— Я хочу, чтоб он сдох! Нет! Лучше пусть мучается. Хочу, чтоб он мучился, как мучаюсь я! Чтоб гнил заживо, чтоб болел, чтоб просыпался каждое утро и кровью харкал, как я!

— Я дам тебе просвирника от синяков.

— Так ты не нашлешь на него порчу?

— Нет.

Кейт тяжело опустилась на табуретку.

— Тогда ты должна научить меня, как что сделать. Расскажи, как можно наложить пищог . — Ее лицо исказила гримаса. — Я обошла родник. Перевернула в сумерках заклятые камни. Наставила иглу ему в грудь и молюсь, чтобы Бог его проклял. Но ничего не выходит! Ничего! Он здоров как бык. И гуляет по мне своими кулаками.

— Научить тебя я не могу.

— Но ты знаешь как. А есть и другие способы. Но все отказывают, никто не хочет говорить. — Голос изменил ей. — Скажи мне, как наложить на него пищог , или сама это сделай. А не то я поверну камни против тебя!

КАНУН НОВОГО ГОДА ПРИНЕС С СОБОЙ СНЕГ, закрутил на полях поземку. К крышам липли снежные хлопья, ветер заметал снегом ограды, пряча заодно и пятна мокрой плесени на беленых стенах домов.

Нора пряла, то и дело поглядывала на Михяла, спавшего на своей раскладной лавке и вздрагивавшего во сне, как собака.

— Не пора, как ты думаешь, Мэри?

Девочка подняла глаза от шерсти, которую медленно мотала, и вгляделась в косые лучи света, падавшего в полуоткрытую дверь:

— По мне, так это не сумерки. Она велела в сумерки прийти.

— Да вроде темнеет уже.

— Нет. Наверно, подождать надо, когда куры на насест усядутся. Куры время соблюдают.

— Знаю, — отрезала Нора. И вытерла о передник воск с пальцев. — Траву собрала? Где она?

Не отрываясь от работы, Мэри подбородком указала на пук мяты в углу. Листочки мяты немного пожухли.

— Какая-то она растрепанная… Где срезала-то?

— У родника.

— Кто-нибудь видел? Женщины там были? Эйлищ? Или, не дай бог, Кейт Линч — эта о дьявольщине крик поднимет.

— Никого там не было.

— Не пойму, почему Нэнс Роух сама мятой не запаслась.

Мэри пожала плечами:

— Может, не растет у леса мята. Да и старая она. Трудно ей за травками идти, если далеко.

Нора неодобрительно скривилась:

— Старая не старая — ее ничем не остановишь. — Помолчав, она добавила нерешительно: — А не говорила она, опасно это — мяту резать?

— Не опасно, если во имя святой Троицы. — Мэри бросила взгляд на Михяла. Тот заворочался, вскинул руку, потом опустил. — Я ж мяту освятила, прежде чем над нею нож заносить.

Нора поджала губы.

— Непонятно мне это. Мята. Она от блох хороша и от моли. А мятой вернуть ребенка от Них? Как это?

— Я всегда вязала мяту на запястья братьям и сестрам.

— Зачем это?

— От болезней помогает.

— И помогало?

Мэри покачала головой, уперев взгляд в мотки шерсти перед ней.

— Двух Господь прибрал.

Выражение лица Норы стало мягче, и она опустила голову к прялке:

— Сочувствую тебе в твоих горестях.

— На то была воля Божья. Но забирал он их долго.

— Сильно мучились?

— Кашляли и днем и ночью. Так с кашлем жизнь из них мало-помалу и вышла. Но теперь-то они с ангелами.

Наступило долгое молчание. Нора покосилась на девочку и увидела, что та стиснула зубы и под кожей ее ходят желваки.

— Но другие-то братья и сестры у тебя остались?

Мэри шмыгнула носом:

— Остались.

— А у меня дочка была единственным ребенком, — сказала Нора. — И смерть ее стала огромной утратой. Я потеряла родителей, сестру, мужа потеряла, но Джоанна — это… — Она вскинула глаза на Мэри и, внезапно обессилев, прижала кулак к груди.

Лицо девочки было непроницаемо.

— Она была ваша дочь, — проговорила Мэри.

— Да.

— И вы ее любили.

— Когда я впервые увидела Джоанну… — сдавленно произнесла Нора. Она хотела сказать, что с рождением Джоанны в сердце ее поселилась любовь, такая яростная, что было страшно. Как будто весь мир дал трещину, раскололся надвое, а сердцевиной, сутью всего стала Джоанна. — Да, — сказала она. — Я ее любила.

— Так же, как я — моих сестер и братьев.

Нора покачала головой:

— Это больше чем любовь. Придет день, и ты это узнаешь. Стать матерью — это когда у тебя вырвали сердце и вложили в твое дитя.