Ханна Кент - Темная вода

— Нам отсюда не выбраться, — шепнула она, вытаращив глаза.

— Разговоры запрещаются! — прервал ее полицейский.

И тут Нэнс испугалась. Они прошли в ворота, и воздух сразу стал сырым и плотным. Тяжелая мрачная тень от высоких стен давила, бросая в дрожь.

Каменные пороги, железные решетки. В тюрьме было темно, и от ворот по коридорам их вели при свете фонаря. Чувствуя горечь во рту, Нэнс думала о своем бохане , о Море, которая ждет ее с полным выменем.

Тюремщики первым делом взвесили Нору, после чего, посовещавшись, потащили ее куда-то по темному коридору. Нора оглянулась через плечо, в ужасе разомкнула губы, пытаясь что-то произнести, прежде чем ее поглотит тьма. И тут же Нэнс почувствовала, как чужие руки, решительно взяв ее под локоть, толкнули к измерительной рейке.

«Энн Роух. Возраст неизвестен. Четыре фута одиннадцать дюймов. Девяносто восемь фунтов. Волосы седые, глаза голубые. В числе особых примет — глаза с поволокой; увеличенные суставы больших пальцев рук; передние зубы; шрам на лбу. Католичка. Нищая. Обвиняется в предумышленном убийстве».

Женщины в камере Нэнс были молчаливыми и грязными. Они лежали на соломе, наваленной на каменный пол, и таращили глаза в темноту. Одна, рябая, точно осыпанная щебенкой, все время что-то бормотала, изредка покачивая головой, словно не веря своей неволе.

Ночью Нэнс разбудил пронзительный крик, и, когда пришел стражник с фонарем узнать, из-за чего шум, она увидела, что бормотунья, с размаху бросившись на стену, рассекла себе голову о камень. Стражник увел женщину. Когда они ушли и камера вновь погрузилась во тьму, из угла камеры донесся голос:

— Вот и хорошо, что увели ее.

Наступило молчание, потом отозвалась другая женщина:

— Помешалась она.

— С кипятком баловалась, — заметила первая. — За это и сюда попала. Ребеночка своего решила сварить, как картошку.

— А тебя за что взяли?

Снова наступила пауза.

— Побиралась я. Ну а тебя?

— Торфа немножко стибрила.

— За пьянку.

— А ты за что, старая? Нарушение общественного порядка, а? — ехидно фыркнул голос.

Нэнс молчала с колотящимся сердцем. Она закрыла глаза, не пуская в них тьму, закрыла уши — чтобы не пустить в них эти безликие, неизвестно чьи, долетавшие из тьмы голоса. Она представила себе реку в разгар лета, ее текучий поток. Она воображала себе зеленый отсвет мха на берегу, плети ежевики, ягоды, наливающиеся сладким соком, яйца в потаенных птичьих гнездах и клювики, осторожно разбивающие скорлупу. Она воображала себе всю эту кипучую жизнь, что протекает вне тюремных стен, жизнь неувядаемую, непобедимую, и, воскрешая в памяти картины этой жизни, наконец уснула.

Серый утренний свет скользнул по стене. Ночь не принесла Норе ни покоя, ни отдыха: заснуть мешала духота и ощущение присутствия других людей: чужой кашель, стоны и непонятное шебуршение наполняли сердце ужасом. Утро стало передышкой после непроглядного мрака, в котором она проплакала всю ночь. Протерев глаза, Нора увидела, что в крохотной камере, кроме нее, еще семь женщин и что почти все они спят. Нэнс среди них не было.

Одна девушка, черноволосая, с ранней проседью, спала рядом с Норой, прислонив голову к стене. Другая растянулась возле ее ног и храпела. Обе девушки были очень худые, с грязными ногами.

Кроме Норы, не спала только одна женщина. Бесцветная, с серыми волосами, эта женщина сидела, поджав под себя ноги, и очень внимательно разглядывала Нору. Поймав Норин взгляд, она подползла к ней поближе. Нора поспешно села.

— Мэри Фоли, — представилась женщина. — Как спалось?

Нора одернула на себе тюремную дерюгу.

— Я знаю, за что тебя забрали. Ты ребенка убила, — сказала женщина, обдав Нору несвежим дыханьем. — Тебе бы со священником поговорить. Ведь за такое женщин нынче вешают. — Наклонив набок голову, женщина окинула Нору хладнокровным взглядом. — Джоанну Ловетт еще месяца не прошло, как перед тюрьмой повесили за то, что мужа своего порешила. Как рыбка на леске болталась: туда-сюда, ну чисто рыбка!

Нора молча глядела на нее.

— Я сюда наведываюсь чаще, чем матрос к непотребной девке, — сказала женщина. — Я здесь все знаю.

— Я его не убивала.

Мэри улыбнулась:

— А я к чарочке отродясь не притрагивалась. Это дьявол мне в глотку льет прямо из бутылки. — Она отодвинулась, сев на пятки. — Изводница, что ли?

Нора мотнула головой.

— Так отчего твой ребенок помер?

— Это вовсе и не ребенок был.

Мэри Фоли вскинула брови.

— Это был подменыш.

Мэри осклабилась:

— Ну, ты и полоумная. Хотя лучше уж полоумной быть, чем совсем без ума. Вот про эту знаешь? — Она указала пальцем на храпевшую девушку. — Мэри Уолш. Хотела скрыть, что родила. Получит месяца три, если не вменят ей еще и оставление ребенка в опасности. Тогда срок больше будет. Вот ведь лихо как пришлось!

Нора глядела на молодую девушку, вспоминая Бриджид Линч, ее окровавленные ляжки. Долгожданного ребенка, зарытого бог знает где.

А подменыша похоронили у Дударевой Могилы. Десять дюймов земли над маленьким тельцем.

— А эта вот, с клеймом на лице, Мойнахан. Себя убить пыталась. — Мэри шмыгнула носом и вытерла его тыльной стороной руки. — Утопиться хотела. Болталась на воде как поплавок. Ну, ее и выловили.

Нора взглянула на веснушчатую девушку, на которую показывала Мэри. Та спала в углу, свернувшись калачиком, положив под голову руки.

— Сколько их здесь таких, искупавшихся — смех берет, ей-богу. Камни привязывать надо, если топиться надумала. Нет, я так тонуть не хочу. По мне тонуть — так только в бутылке. А потом, те, кому петля суждена, — она ткнула себя в грудь, — воды не боятся!

СОРОЧКА ЖАЛА МЭРИ ПОД МЫШКАМИ, она чувствовала, что ворот промок от пота. В таких больших и красивых зданиях, как здание суда в Трали, она сроду не бывала, но, казалось ей, вот-вот лишится чувств от жары, спертого воздуха и страха, источаемого всеми теми, кто стоял за зубчатым барьером, негодуя или обличая скверну этого мира. Его жестокость. Побои, воровство, грабеж и насилие.

Мэри искала глазами отца Хили. Он привез ее в суд из дома купца, в семье которого она провела последние три месяца, но народу было так много, что она потеряла священника из виду.

«Я выросла, — думала Мэри, проводя пальцами по натянутым швам. — Первое, что я сделаю, когда вернусь домой, я распорю одежду и выпущу швы, чтоб было посвободнее».

Ей хотелось сжечь эту одежду. Сжечь юбку, и блузку, и платок, и все, что было на ней, когда она пошла тогда с вдовой и осталась в ее хижине. Бросить в огонь и это новое платье, которого Михял даже не касался. Как ни терла она эту одежду, стирая ее по приезде в Трали, все равно она пахла мальчиком, его мочой, его слюнями, пахла бессонными ночами, когда он плакал, уткнувшись ей в грудь мокрым ртом. Пахла самодельным мылом. Мятой. Темным речным илом.