Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Вот это чувство своей вины за собственную радость навсегда осталось во мне и истязало в самых невероятных сочетаниях бесчисленных ситуаций. Потом мне доброхоты объяснили: это и есть опознавательная марка твоего еврейства. Гордись.

Я бы, конечно, гордился… Коли не мама–финка…

За два более или менее спокойных дня из трех, — от записки мамы до встречи у дома Дорки Левиной, — я привык к мысли, что воскрешение мамы и отца после девяти лет забвения – смерти, по сути, — останется тайной. И не детской, игрушечной, а настоящей, вызываемой обстоятельствами чрезвычайными: необходимостью спасти родителей и выжить самим. Но после вопроса Юрочки Полякова я понял: тайны нет. И совсем не Педер тому виной. Совсем не он. Но именно его–то и следует опасаться прежде всего.

А если так, если известно, кого следует опасаться в первую очередь, — можно жить! Именно этому учил меня коллективный опыт Таганки, детдома и моего воровского разгуляевского двора… Можно и нужно жить и, наследуя маме и отцу, спешить творить добро. Эти огненные слова и дела были для меня не просто красивыми словами о словах и делах. К тому времени я прочёл уже роман Стефана Цвейга «НЕТЕРПЕНИЕ СЕРДЦА».

Эпический подвиг Тюремного доктора Фридриха Гааза Бабушка сумела плотно вложить замковым камнем в возводимую мальчишескими фантазиями величественную арку смысла моего земного предназначения. В конце концов, именно такими категориями оценивает и такими красками расцвечивает каждый нормальный мальчишка свои мечты–сны о смысле жизни, когда наступает время задуматься ему о тайне собственной его роли в бесконечности мироздания. И если Бог вездесущ и всевидящ, то именно Он сводит в эти великие для каждого ребенка минуты свое юное творение с земным учителем. Именно он, волею неисповедимою для нас, смертных, приводит одного в дом Шмидта, усаживает его на «Стейнвей» и поит горячим молоком с «Альбертом». А другого — в сарай–малину к ворумайданнику Володьке—Железнодорожнику, усаживая его на старую, видавшую виды койку. И поит сивухой, и кормит хамсой в блатном соусе. Не мне гадать, судьба кого из них – сплошь невероятные случайности. А случая, как известно, не существует, ибо все предопределено. Вот как в воровском дворе дома № 43 по Новобасманной. В том нашем дворе, где малина на малине, вор на воре, яма на яме, даже трое воров в законе всесоюзного значения, — во дворе этом за шестьдесят исследованных с пристрастием очень непростых лет, которые людей калечили, как Бог черепаху, ни одного вора, ни одного преступника не выросло! И слава тем трем моим бандитам: Володьке–Часовщику, Петуху — мокрушнику беспощадному, Володьке–Железнодорожнику, никому из разгуляевских пацанов не пожелавших собственной своей судьбы. Пусть земля им будет пухом…

Прибытие вести от мамы оказалось спусковым механизмом внутреннего моего напряжения, когда подспудная жажда хоть что–то суметь сделать раздирает сердце мальчика, толкает его к действиям, умозрительно понятным, осязаемым, воспринимающимся легко исполнимыми. Кто знает, к чему привела бы меня эта неуемная жажда? Да, Александр Карлович сделал все, чтобы ненависть не сумела проникнуть в мой мир. Но ведь после его храма в Доброслободском переулке — храма на добре – были иные храмины: в Третьяковском проезде, в Варсонофьевском переулке, — храмы на крови! И их открытия откровениями от Степаныча не искушали ли пересмотреть оценку понятия «ненависть»? Не подсказывали ли совершенно новый для меня (хотя каким–то образом пережитый в карцере Таганки «послечелюскинский» припадок ненависти к мучителям) взгляд на «право на ненависть»?

…Вот мамино письмо–бумажка. Его она держала в руках, истязаемая мукой изо всех земных мук — девятилетней неизвестностью о детях ее. Строки на бумажке. Они выведены кровью ее бедного надорванного сердца, которое вот уже 35 лет сжимается от боли причастности к бесчисленным болям сердец, изо дня в день укладываемых на ее операционные столы. Бедного маминого сердца, что трепещет вечной материнской мукой. Я собственными своими глазами — или сердцем, что от мамы, — видел ее кровь, сочившуюся по бумаге, когда держал ее в своих руках… Никто меня не разуверит в этом моем видении маминой крови… Степаныч подтвердит, рассказав о кровавых ручьях из простреленных черепов в «проездах» и «переулках»…

Так не возненавижу ли я однажды самого себя за то, что не налился ненавистью к мучителям, чтобы однажды излить ее?!..

Слабость ли то была, чуткие ли весы судьбы сработали, но ненависти не было. А было непреодолимое желание наследовать традиции семьи. Такое вот простое, непритязательное желание – ответ на сомнения или искус. Судьба, все же. Потому именно традиции возобладали, взяли верх. Позволили сориентироваться.

Выбрать путь. Собраться. И хоть что–то начать делать. Ведь обязанности–то, что возлагаются на себя, — они не с неба валятся. Ты живешь в их массе. Дело — в толщине твоей шкуры.

Где–то под самый новый, 1939 год, Бабушка получила от мамы известие, повергшее старую в совершенное уныние: вновь, как это было не раз прежде, в Магадане арестовали племянника мамы, сына Лизетты Крик, ее двоюродной сестры, — Юрия Розенфельда. До этого Юрия Яановича арестовывали в 1933–м, дали пять лет лагерей. По кассации приговор отменили и больше к нему не возвращались. Потом, в 1935–м, уже по другой фабрикации, снова дали пять лет лагерей. Позднее и это дело отменят. И вот, теперь, в ноябре, против Юрия Яановича завели новое дело, уже по 58–й статье. И шьют шпионаж на немцев и японцев! Это же расстрел! В беспределе Колымы наверняка…

Личность Юрия Яановича волновала меня с ранних лет.

Мама с Бабушкой говорили о нем шепотом — вернейшее средство привлечь внимание ребенка, от которого взрослые пытаются утаить страшную тайну!

…Высланный после трех лет Акатуйской каторжной тюрьмы на вечное поселение в Забайкалье, Юрий бежал на родину, где был прежде осужден по делу Народной Воли. Там, в Ревеле, он организовал боевую дружину и участвовал в антиправительственных волнениях 1906 – 1908 годов. Схваченный карателями, он снова бежал. Два месяца прятался у бабушки в Москве.

И ее стараниями был приглашен поверенным Благовещенского купца и промышленника Ивана Шустова, в свою очередь, агента бабушки, а при жизни Абеля — банкирского дома «Абель Розенфельд и Ко». Оставаться в самом Благовещенске было опасно: его уже разыскивали и с каторжного Николаевского забайкальского завода, и из Ревеля. Поэтому Шустов тотчас отправил Юрия Розенфельда на северо–восток Сибири. Там Розенфельд занялся, по поручению шефа, поисками удобных подъездных путей и месторождений золота в районах Чукотки между побережьем Охотского и Берингова морей и бассейном реки Колымы.