Мишель Рио - Мерлин. Моргана. Артур

В тот же день, собрав на большом дворе перед южным фасадом дворца всех своих подданных, которых насчитывалось тогда две тысячи человек, она сказала им:

— Настало для меня время удалиться от мира, а для Авалона — вернуться в первобытное состояние. Вы все уедете отсюда, ибо отныне рядом со мной не должно быть ни одного человека. Отдаю вам мои владения — Иску в Британии и Долину Откуда Нет Возврата в Арморике. Я вручу вам дарственные акты и послания: первое — к Артуру Логрскому, который подтвердит доставшееся мне от Утера наследство, второе — к королю Беноика Ланселоту, недавно вернувшему себе свои земли. Он восстановит мое право обладать Долиной, полученное мной от его отца Бана и Мерлина. Вы будете сообща владеть и пользоваться этими двумя угодьями, обширность и богатство которых позволит вам ни в чем не знать нужды. Жить вы будете свободно и в полном равенстве: это значит, что среди вас не должно быть ни господ, ни слуг — всем же рабам моим я дарую вольную. Подчиняться вы будете только правосудию Логриса и Круглого Стола. Начинайте собираться в дорогу прямо сейчас. Вы заберете с собой все сокровища Авалона, включая и те, что находятся во дворце, который мне больше не нужен. Погрузите их на пять трирем и легкие барки. Этой флотилии достаточно, чтобы перевезти всех вас и ваше имущество. Восемьсот человек возьмут курс на Беноик, тысяча сто двадцать — на Логрис, поскольку именно такое распределение соответствует возможностям каждого из угодий. От вас же требую только одного: в первый день каждого месяца, не пытаясь увидеться со мной или даже высадиться на острове, оставляйте в портовых складах пищу, необходимую для моего пропитания. Приказываю вам в последний раз, однако ни малейшего возражения, как и прежде, не потерплю. С тем и прощаюсь с вами сегодня, но скажу напоследок, что я не взяла бы всю Римскую империю на вершине могущества и с великим множеством подданных в обмен на свое королевство Авалон и власть над его маленьким народом. Теперь ступайте.

И она вернулась во дворец. Безмолвная и испуганная толпа долго стояла неподвижно. Затем люди стали разбредаться в разные стороны. Многие — те, что пугливо обожали королеву, питали к ней страстную и сыновнюю любовь, хранили слепую верность и самозабвенную преданность, — безудержно рыдали, словно осиротели в одночасье. Другие, испытывая грусть перед отъездом, радовались свободе и будущим богатствам. Третьи, напротив, страшились как свободы, так и богатства, опасаясь грядущих раздоров и соперничества, которые не смели проявиться под властью Морганы, но отныне могли разрушить сообщество, спаянное одним законом. Были еще и такие, что привыкли жить в полной безопасности, под защитой неприступных укреплений Авалона — их ужасало возвращение в мир, где они чувствовали себя слабыми и уязвимыми. Самые домовитые, хотя и признавали великодушную щедрость Морганы, сокрушались при мысли о запустении, которое ожидает столь процветающий остров: их поддерживали самые старые, напоминавшие о колоссальных работах по обустройству Авалона, и порицали самые преданные, утверждавшие право королевы разрушить то, что она сама создала и что принадлежит только ей одной. Все задавались вопросом о причинах, побудивших Моргану искать полного одиночества. Но каждый направлялся в свое жилье или к рабочему месту, чтобы выполнить отданный королевой приказ.

Два дня спустя все суда в сумерках вышли из гавани. Стоя на высокой стене над воротами, Моргана смотрела, как они удаляются, разделившись на две неравные группы, из которых первая и более малочисленная держала курс на юг, к близкому побережью Беноика, вторая — на север, к далеким берегам Логриса. Когда все они исчезли вдали и во мраке наступающей ночи, Моргана направилась во дворец. Кроме нее, на острове не осталось ни единого живого существа, ни человека, ни животного, а все постройки — дома, фермы, мастерская — обратились в пустую, мертвую, нелепую скорлупу. Ей чудилось, будто звук ее одиноких шагов обрел непомерную силу, откликаясь эхом в крепостных стенах и беспрепятственно заполняя собой гробовое безмолвие. И душа ее, охваченная печалью былого и пустотой грядущего, со сладкой горечью впитывала уныние опустевшего острова, который никогда не казался ей столь прекрасным.

Перед входом во дворец застыла неподвижная фигура. Это была Бондука. Моргана ощутила радость и раздражение одновременно.

— Никого! — сказала она, приблизившись к ней. — Никого не хочу. Даже тебя.

— Я тоже уйду, королева Моргана. По-своему. Но прошу позволения разделить с тобой последний ужин и последнюю ночь.

Они долго сидели за вечерней трапезой. Моргана, освободившись от своих обязанностей и своей судьбы, была для восхищенной Бондуки скорее подругой, чем королевой. Потом они легли и обрели наслаждение, в котором любовь возобладала над чувственным удовольствием. И Бондука, принявшая медленно действующий яд, умерла на вершине блаженства.

Прошло еще семнадцать лет. Как некогда воцарился мир Утера, теперь царил мир Артура. Несокрушимый Логрис и легендарный Круглый Стол воплотились в почти божественном триединстве: Артур, Мордред и Ланселот. Три поколения, являвшие собой лучшие образцы человеческой породы. Между тем благородные узы, скреплявшие этот тройственный союз, уже подтачивала кое-где разъедающая ржавчина, которая до сих пор не давала себя знать в чрезвычайных условиях непрекращавшихся походов и войн, подавляемая тем необъяснимым великодушием силы, которое поддерживает постоянная необходимость рисковать своей жизнью рядом с ближним и ради него. Этой разъедающей ржавчиной были: кровосмешение, супружеская неверность и ложь. Но мир стоял, как и прежде, империя Артура держалась непоколебимо, как если бы Бог и дьявол соединили свои усилия, чтобы сотворить совершеннейший из миров, когда-либо бывших на земле. И этот мир, основы которого заложил Мерлин, был в своем роде величественным продолжением его собственной двойственной природы. Быть может, в конце концов он бы и победил.

Прекрасная мечта рухнула по мановению руки. Богопротивная любовь Гвиневеры и Ланселота внезапно открылась и сделалась всем известной. Началась междоусобная война. Артур и Ланселот выступили войной друг против друга в Арморике, оставив правителем Логриса Мордреда, не захотевшего вмешиваться в этот спор. Но вскоре он — с обидой и гневом видя, как безрассудная страсть и беспутство торжествуют над разумом и законом, — возненавидел Артура и Ланселота за их безумие и за ту ничтожную причину, которая толкнула их — что борзых кобелей — к войне и которая делала их в его глазах недостойными Круглого Стола. Таким образом фанатизм, внушенный ему матерью с первых дней жизни, привел его — бывшего доселе могучим соратником Артура и идеальным воином Камелота — к мятежу и измене. Он всенародно открыл свое происхождение и былой грех короля, провозгласил себя законным государем Логриса, и велел казнить Гвиневеру. Артур, заключив перемирие с Ланселотом, возвратился в Британию во главе своей армии.