Мишель Рио - Мерлин. Моргана. Артур

— Моргана сказала тебе, что я — твой отец, Мордред? — произнес наконец Артур.

— Да, государь. И еще она сказала мне, что я не должен никому открывать это, потому что ты и она — единоутробные брат и сестра от одной матери, и в глазах людей я — плод греха.

— Да. Плод моего греха и моего величайшего счастья. Моего наслаждения жизнью. Смысла моего существования. И горечи жизни вследствие разлуки.

— Я думал, что смысл твоего существования — Круглый Стол.

— Нет, Моргана.

— Я не понимаю этого. Мать воспитала меня в почитании единственной ценности — Стола Камелота, хотя она и называла себя его врагом. Ты же, будучи воплощением Стола, любишь его врага — своего врага.

— Я не воплощение Стола, Мордред. Я не идея. Самое большее, дурной служитель ее, но прежде всего существо из плоти, любящей другую плоть — Моргану. Мы с ней возлюбленные и одновременно враги, но враги в меньшей степени, чем возлюбленные, даже если в конечном счете ненависть возобладает и разделит наши судьбы.

— Это будет только справедливо, государь. Мать сказала мне, что идея — это все, а человек — ничто.

— В таком случае она внушила тебе ценность идеи, существующей не для человека, а для самой себя. Она сделала из тебя не служителя Стола, а его врага. И я понимаю, каким путем хочет она его разрушить. Ибо самый страшный убийца живой плоти — это чистая идея.

Артур увидел смятение мальчика. И заговорил вновь:

— Кем хочешь ты стать?

— Служителем Стола.

— Я постараюсь это сделать. Но буду следовать плану Мерлина, а не Морганы.

Он улыбнулся Мордреду, положил руку ему на голову, слегка потрепал волосы, затем поцеловал в лоб. И смятение Мордреда усилилось, ибо никогда Моргана не ласкала его. В самом этом волнении он ощутил проблеск неведомого прежде чувства, которое было словно знаком запоздалой, смутной и поддавленной в нем способности любить.

Артур вышел и вновь стал бродить по замку. Перед высокой дверью, ведущий в покои Гвиневеры, он заколебался, но потом все же переступил порог. Молодая королева лежала на постели, перед ней стоял низкий столик, а вокруг суетились служанки и рабыни: она заканчивала вечернюю трапезу — позднюю и одинокую. Взглянув на Артура, она жестом приказала своим женщинам удалиться. Король уселся напротив нее.

— Ты вернулся ко мне, чтобы обладать мною? — спросила она. — Я этого ожидала. Ты покинул мое ложе в ту ночь, когда Моргана приехала в Кардуэл, и, пока она была здесь, не приближался ко мне. Вполне логично, что ты пришел ко мне в ту ночь, когда она отправилась в изгнание. Ты хочешь, чтобы Гвиневера стала бальзамом для любовной раны, которую нанесла тебе Моргана? Это уязвляет мое женское достоинство или тщеславие, но я соглашаюсь. Ибо я навсегда останусь королевой при тебе, а она, став изгнанницей, теряет тебя навсегда. Меня это вполне устраивает. Мне шестнадцать лет. Ей — тридцать три, она на два года старше тебя, и будущее — за мной. Поэтому ты можешь обладать мной. Возьми меня как желанную женщину — или, если тебе угодно, как необходимое снадобье. Что до меня, мне неведомо, люблю ли я тебя, но, сколь ни велика моя обида, я знаю, что хочу тебя, ибо ты самый красивый и самый могущественный муж западного мира, и я до сих ощущаю наслаждение, которое ты доставил мне в первые дни нашего брака.

Она выпрямилась, и ее легкое платье соскользнуло вниз, к стопам. Длинные золотые волосы, обрамлявшие прелестное лицо, струились по плечам и ниспадали на груди, налитые как у женщины и упругие как у девочки, блики от мерцающих светильников освещали обнаженное тело, и игра теней подчеркивала светозарную белизну кожи. Артур поднялся и, отступив на два шага назад, сказал ей:

— Прости меня.

Лицо Гвиневеры омрачилось. Подняв платье, она оделась.

— Тогда и я не буду любить тебя, — сказала она. — Ибо я знаю, что жизнь — это всегда сделка, и я не могу любить того, кто не любит меня. Во мне нет великодушия, и меня роднит с Морганой общая добродетель или общий порок: в моих глазах значение имеет лишь одно — я сама. Мне хватит того, что я королева Логриса и его империи. Мне хватит твоей власти, коль скоро у меня нет твоей любви. Конечно, если ты захочешь отринуть меня…

— На холмах Бадона я дал твоему умирающему отцу Леодегану клятву заботиться о тебе, и эта клятва для меня священна. К тому же, что бы ты ни думала, я тебя люблю — люблю настолько, чтобы не лгать тебе. Наши объятия были бы для меня притворным желанием и притворным наслаждением, ибо мной целиком владеет другая женщина. Исцелить меня ты не в силах, но снадобьем может стать время. Пусть действует время.

— Я не отличаюсь терпением, государь.

Артур направился к двери, открыл ее, обернулся. И повторил:

— Прости меня.

Он исчез в коридоре. Гвиневера рухнула на постель, обливаясь слезами горечи и гнева.

Выйдя из дворца, Артур пересек большой двор и подошел к крепостным воротам, выходящим в город. Он приказал караульным отворить их и двинулся по широкой булыжной дороге, ведущей прямо в порт. Оказавшись в нижнем городе, он углубился в кривые переулки, где стояли дома ремесленников и торговцев, их мастерские и лавочки, склады, таверны и постоялые дворы, хибары рыбаков и грузчиков, работавших в торговом порту, эргастулы — жилье и одновременно тюрьма для рабов-грузчиков и осужденных на галеры, казармы городской стражи. Он шел вперед без всякой цели, желая лишь избавиться от давящей атмосферы дворца и, быть может, смягчить душевную муку ходьбой. Запоздалые прохожие, будь то честные люди или преступники, при виде этого вооруженного колосса сначала шарахались в сторону, принимая его сообразно занятиям своим либо за ночного грабителя, либо за воина из дозорного патруля, но все — мирные обыватели, воры или убийцы — узнавали его и кланялись со словами приветствия и благословения. Ибо все — любя или ужасаясь — боготворили его. Проходя мимо входа в какое-то длинное двухэтажное здание, он услышал песни, крики и смех. Один из голосов показался ему знакомым. Он открыл дверь и оказался в огромной зале с низким потолком и большими столами: это была наполовину таверна, наполовину публичный дом, где посетители всех сортов — воины и торговцы, аристократы и плебеи, моряки и наемные убийцы, бритты и чужеземцы — предавались оргии, утоляя страсть к вину и к женщинам. Служанки исправно разливали напитки и торговали своим телом, а за ними присматривал гигант с мечом на боку: расхаживая между столами, он кланялся богачу, приказывал бедняку немедля расплатиться, избивал женщину, пытавшуюся уклониться от причудливых домогательств жестокого развратника.

«Это и есть мир, Мерлин, — подумал Артур. — Мир, который твой закон тщится преобразить, мир, где все подчинено насилию и страданию, все покупается и продается, где сильный наслаждается и властвует за счет слабого, считая это своим правом, тогда как последний жаждет получить такие же права, одновременно желая в отчаянии своем вовсе не существовать. Мир насилия, господства и подчинения. Старый мир — не потому, что он исчез, уступив место твоему, а потому, что он всегда был и всегда пребудет, пусть даже закон твой принудит его на время укрыться в подполье. Этот мир открыто торжествует в деяниях подонка и прячется, словно тайная опухоль, в душе праведника. И в моей тоже…»