Мишель Рио - Мерлин. Моргана. Артур

— Ты со своими друзьями отнесешь труп к морю и бросишь в волны, ибо этот человек был осужден на изгнание и, даже будучи мертвым, не имеет права на погребение в земле Логриса.

Побледнев, они безмолвно поклонились. Гавейн схватил за волосы отрубленную голову и бросил ее им.

— Башку не забудьте! И действуйте украдкой, как убийцы, не попадитесь на глаза патрульным.

Он двинулся следом за королем, который уже ступил за порог. Они стали медленно подниматься к замку. Артур издал смешок, лишенный радости.

— Славное начало полноправной власти! — сказал он. — Закон Логриса и правосудие Круглого Стола торжествуют в лупанарии… Мерлин гордился бы мною.

— С какого-то конца нужно начинать, — сказал Гавейн. — И часто нижний имеет свои преимущества. От лупанария к империи! В этом скромном, но неуклонном восхождении есть и очарование, и логика.

Артур невольно улыбнулся.

— Неужели в этой безумной голове нашла пристанище философия? Некий взгляд на мир или какой-то принцип, способный преобразить его?

— Это было бы тяжкой задачей для самого Мерлина. У меня есть только один принцип, и философия моя проста, государь. Мудрецы, подобные Мерлину, Моргане или тебе, всегда все усложняют. Они вопрошают: в чем первопричина жизни, которая помогла бы нам понять природу смерти? Или же спрашивают: диалектика жизни и смерти относится к явлениям божественным или механическим, и, поскольку этот великий закон служит первопричиной всех других законов, являются ли они объектом метафизики или манипуляций шарлатана? Я же воспринял атараксию [10] Невозмутимость или спокойствие духа — одно из центральных понятий эпикуровской этики. Зенона и Эпикура не как конечную философскую цель всего существования, но как принцип: если жизнь и смерть мне равно безразличны, все становится простым. Следовательно, не имеет значения ни мудрая, ни безумная голова. Безумная лучше — она забавнее. Я постиг атараксию в битве при Бадоне и над телом моего отца поклялся, что отныне не буду принимать всерьез ни жизнь, ни смерть.

— А власть над людьми? Допускает ли она безразличие?

— Государь, как ты думаешь, почему я отдал тебе Орканию, мое наследственное владение, которое ты сделал одной из провинций Логриса? Именно для того, чтобы избежать налагаемой властью ответственности. Но я вовсе не порицаю тех, кто ее принимает. К примеру, ты обладаешь высшей властью во всем западном мире, но ни к одному человеку не испытываю я такой любви и такого восхищения. Вот почему я отдал тебе в дар и жизнь свою, и смерть — в надежде, что ты, понимая, кто я такой, простишь меня за столь скромный подарок.

Артур взглянул на него любовно, но не без раздражения. Какое-то время оба они молчали.

— Почему, — вдруг спросил Артур, — произнес ты эти слова о «бальзаме души»? Сам ли ты по-прежнему скорбишь или просто догадался о моей скорби?

— Хоть я и легкомыслен, но глуп не больше, чем необходимо. Я знаю, что означает для тебя потерять в один день Мерлина и особенно Моргану. Опустошение души и всех чувств, абсолютное одиночество и вечная разлука.

— Да. Мерлин оставил мне все, Моргана — ничего. И эта тяжесть мира, тяжесть власти сокрушает тем сильнее, что давит лишь на оболочку человека, в котором страсть создала полную пустоту.

Помолчав еще немного, Артур продолжал:

— Однажды Мерлин сказал мне, чтобы я не отрекался ни от Стола, ни от Морганы. Могу ли я сделать это, не уничтожив самого себя?

— Да, государь. Именно это ты и сделал сегодня вечером. Ты переспал с этой черноволосой и зеленоглазой шлюхой — и утвердил правосудие Круглого Стола. И, как видишь, ты остался жив.

— После гибели короля Лота в сражении при Бадоне, — сказал Артур, — Гавейн отказался от своего наследственного владения, и оркнейцы теперь — единственное племя Логриса к северу от стены Адриана. Оказавшись за пределами империи и отделенные от нее обширными враждебными землями, они подвергаются бесконечным грабительским набегам пиктов из Горных Земель. Лоту удалось предотвратить это — благодаря союзу, который он заключил с Мерлином и моим отцом Утером-Пендрагоном, а также благодаря своему военному и политическому гению. Кроме того, он управлял независимым каледонским королевством, поэтому пикты считали его если и не совсем своим, то чем-то вроде отдаленной родни. Теперь же, когда Оркания стала бриттской провинцией и частью Логриса, пикты смотрят на нее как на чужую землю, которую можно не только грабить, но даже попытаться захватить. И, хотя мы держим там армию из четырех тысяч воинов, они не в состоянии уследить за всей границей и побережьем, ибо пикты нападают как с суши, так и с моря, действуя небольшими отрядами, которые появляются и исчезают молниеносно, так что настичь их крайне трудно. Поэтому в Оркании все страшатся их набегов, и никто не чувствует себя в безопасности, отчего замерла всякая деятельность и любые планы обречены на провал. Молодой военный вождь этой провинции — Ивейн, сын сестры Лота, двоюродный брат Гавейна по крови и мой племянник по свойству, — прибыл в Кардуэл, чтобы просить помощи королевской армии.

Артур держал речь перед Круглым Столом, в самой большой зале крепости Камелот, находившейся в центре общины дуротригов, в одном дне конного перехода к югу от Кардуэла. Вокруг гигантского Стола располагалось сто пятьдесят мест — по числу пэров, занимавших их до битвы при Бадоне. Но сейчас они большей частью пустовали. Лишь двадцать вождей уцелели в том ужасном бою, где погибли остальные сто тридцать, и на смену им пришли немногие, ибо наследники погибших в основном не достигли еще должного возраста, а опекуны, назначенные королем для временного управления в их общинах, не имели права сидеть за Столом. Все старые воины времен Утера, пэры первого Стола, учрежденного Мерлином, полегли на Бадонском поле, самыми же прославленными среди убитых были Лот и Леодеган, король бригантов и отец королевы Гвиневеры. Старейшему из нынешних пэров исполнилось всего тридцать пять лет. Это был Кэй, сын Эктора, у которого Артур провел первые пятнадцать лет своей жизни по распоряжению Мерлина, желавшего лично заниматься его воспитанием без всякого вмешательства двора. Кэй называл себя молочным братом короля, поскольку вскормила их — с двухлетним перерывом — одна женщина. Артур же, в память о детских годах, любви Эктора и играх с его сыном, сделал пэром Кэя, который сам по себе никогда не был бы допущен в собрание Круглого Стола.

Кэй был приземист, крепко сбит и силен, фигура у него была почти квадратная, черты лица грубые и добродушные, характер веселый, но вспыльчивый вследствие скромности происхождения. Не отличаясь большой ловкостью во владении оружием, он единственный среди приближенных Артура нацеплял поверх положенной вождям кольчуги железные пластины, а на голову надевал шлем. Но противником он был опасным, ибо не фехтовал мечом, а рубил, словно дровосек, нанося столь мощные удары, что отразить их не мог никто, кроме короля. На советах Стола Кэй противился новшествам, всячески оберегая закон и лишь подмечая — с определенной прозорливостью — некоторые его несообразности практического свойства. Философские идеи он по тупости совершенно не воспринимал, зато всегда здраво оценивал соотношение сил, считая любую войну оправданной не моральной правотой, а уверенностью в победе. Вся его этика сводилась к абсолютной преданности Артуру — единственному человеку, которого он любил.