Мишель Рио - Мерлин. Моргана. Артур

Гавейн ступил на мост вместе со своим провожатым, и ворота почти сразу же распахнулись. Трехэтажный замок, украшенный галереями на двух верхних уровнях, был окружен двором, который вымостили тщательно подобранными и пригнанными друг к другу гранитными плитками, чтобы в ненастные дни голая земля не превращалась в топь. Для строительства были использованы деревянные балки и кирпичи, но простота этих материалов искупалась изяществом всего сооружения, где даже мельчайшие детали украшения свидетельствовали о том, что замок этот создавали подлинные художники, составлявшие неизменную свиту Вивианы, которые по необходимости и из любви к ней преобразились в плотников и каменщиков. Резные дубовые стволы, неотличимые от самых прекрасных каменных колонн, поддерживали здание, чей первый этаж был выше уровня двора, но узор его повторялся на полах, также застланных гранитными плитками — меньшими по размеру и еще более гладкими. В замке могли свободно разместиться около ста человек: именно столько подданных — мужчин и женщин поровну — и было у Вивианы.

Провожатый довел Гавейна до двери спальни на втором этаже, открыл ее и исчез. Гавейн вошел и увидел, что посреди комнаты неподвижно стоит женщина солнечной, поистине лучезарной красоты. Он узнал юную девушку, на которую обратил внимание еще десять лет назад, на свадебном пиру Артура. Но память о восхитительной охотнице прежних лет померкла перед блистательным великолепием зрелой женщины. Гавейн молча вглядывался в нее, а затем произнес:

— Я убедился, Вивиана, что садовник Мерлин, не ограничиваясь взращиванием мысли, добился чудодейственного расцвета розы. Не думай, что этой буколической метафорой я умалил твои заслуги. Ибо качество зернышка значит ничуть не меньше, чем искусство садовника. Тому есть живое доказательство — я сам, кому с детских лет была дарована привилегия его расположения и дружеских бесед с ним, которые не принесли мне никакой пользы. Этот творец королей воспитал — или не препятствовал воспитанию — по крайней мере одного безумца.

— Если посланец короля безумен, Гавейн, — с улыбкой сказала Вивиана, — как сумею я понять переданное им послание?

— В отличие от обычных людей, у меня случаются приступы разума. Впрочем, само послание очень простое. Через двадцать лет, когда наследники Бана и Богорта, надлежащим образом обученные тобой, будут способны управлять Арморикой согласно закону Логриса и Мерлина и достойны стать пэрами Круглого Стола, привози их в Кардуэл. Король даст им армию, чтобы они отвоевали у Клаудаса свои земли. Это все. Пока же лишь трое человек — Моргана, а от нее король, а от него я — знают, что именно ты приютила Ланселота, Лионеля и Богорта. Следовательно, твоей педагогике не угрожают ни агрессивное вмешательство их врагов, ни излишнее рвение их сторонников.

— Я одобряю мудрое решение короля, — сказала Вивиана. — Куда лучше выждать срок, необходимый для воспитания верного и, главное, справедливого правителя, а это быстро не делается, чем сразу же ввязаться в схватку, доверившись ненадежному случаю. Здесь наследников Бана и Богорта будет обучать сам Мерлин через мое посредничество, ибо он не хочет заниматься этим лично и не желает покидать свое убежище, позволив мне, однако, постоянно советоваться с ним.

— Смогу ли я навестить его?

— Сомневаюсь. Только я обладаю этой привилегией, не допускающей никаких исключений. Он по-прежнему дарит мне любовь, наслаждение и знания, я же изо всех сил стараюсь воздать ему двумя дарами из этих трех.

— Восхитительное убежище, — сказал Гавейн. — Оно больше говорит о мудрости Мерлина, чем все его великие идеи. Ради такого изгнания я бы пожертвовал своим местом за Круглым Столом, если бы мог обойтись без славной рубки на мечах и без короля, которого люблю больше всего на свете. Ибо наслаждаться телом твоим и умом представляется мне столь завидным уделом, что к подобной цели должны были бы стремиться люди во все времена, и я думаю, что ты могла бы соблазнить любого из живущих на земле, ведь в твоих владениях даже растительность, кажется, подчиняется твоим прихотям.

Вивиана невольно рассмеялась.

— Вижу, — произнесла она, — дерзость твоя, которую я приметила уже во время нашей первой встречи в Кардуэле, где она приводила в смятение невинных дев и втайне нравилась опытным придворным дамам, не только не уменьшилась, но значительно возросла.

— Прости меня. По правде говоря, большой выгоды из этого я не извлек, но каждый совершенствуется, как может. И, если присмотреться, легкомыслие мое порой окутано печалью. Не тревожься, эта туманная дымка быстро рассеивается. — Он задумчиво посмотрел на нее и добавил: — Что ж, миссия моя завершена, и я должен вернуться в Кардуэл, чтобы отчитаться перед королем. Значит, мне придется покинуть тебя. Это будет нелегко.

— Разве ты не можешь подождать до завтра? Сегодня вечером я устрою пир в твою честь. Ты увидишь, как весел мой маленький двор. Каждый здесь поочередно становится пахарем, ремесленником, художником, ученым эрудитом и праздным аристократом. Никого здесь не заставляют исполнять одну и ту же роль, кроме меня самой, быть может, да и это скорее по желанию других, чем по моей собственной воле.

— Благодарю тебя, но я вынужден отказаться. Если я останусь на эту ночь, мне захочется большего. Я пожелаю остаться, если ничего не произойдет, чтобы это произошло. И пожелаю остаться, если произойдет нечто такое, чтобы это снова произошло. Ты ввергаешь меня в неведомое мне замешательство, и сама речь моя, которой обычно присуща суровая простота, становится темной под воздействием столь пагубного наслаждения. Как видишь, мне необходимо уехать.

— Гавейн, дорогой Гавейн… — начала Вивиана.

Но он поклонился и вышел из комнаты. Затем спустился во двор и вскочил на коня. Замок он покидал в задумчивости, недовольный самим собой и говоря себе:

— Ты бежишь от опасности, жалкий трус! Дивного посланца выбрал король… посланца, который вынужден спасаться неучтивостью, чтобы не превратиться в посмешище или возбудить к себе ненависть! Но какая изумительная женщина! И это тоже ее вина!

Он углубился в Дольний лес, направляясь прямо к северному побережью.

Когда первый мир Артура близился к завершению, закон Мерлина и Круглого Стола утвердился повсюду и стал благом для всей империи, где бедность и несправедливость хоть и продолжали существовать, но в своих крайних проявлениях — таких, как полное убожество тела и духа, голод и невежество, — более уже не встречались. В глазах народов Стол Камелота превратился в некий божественный пантеон, а двое из его пэров стали предметом почти религиозного культа — это были король и Мордред. Последний ежечасно проводил в жизнь преобразования Артура, ревностно и неутомимо следя за их неукоснительным исполнением в самых отдаленных уголках Логриса. Он яростно сражался с небрежностью, продажностью, личной выгодой и вставал на защиту обездоленных с тем заученным абстрактным великодушием, которое не имеет изъянов, но идет не от сердца и полностью лишено душевного тепла. Перед ним трепетали все, кто обладал властью и богатством — за исключением короля, который один умел подчинять его своей воле, Кэя, который неустанно нападал на него во имя здравого смысла, Гавейна, который, втайне оказывая ему поддержку, открыто посмеивался над ним, и Ивейна, который мудростью своей иногда склонял его смириться с неизбежной изменчивостью реальности, не желавшей укладываться в жесткий каркас его абстрактной доктрины. Те же, кто не имел ни власти, ни богатства, его боготворили. Он не сходил с коня, разъезжая по всей империи и вникая во все споры. И, поскольку телесное присутствие люди принимали за духовное братство, попечение о законе — за доброту, необыкновенное чувство долга — за любовь, его начали превозносить — наравне с Артуром — как истинное и вместе с тем близкое и доступное воплощение Стола. Так возникла парадоксальная ситуация, когда король — более мудрый, более человечный и, следовательно, более справедливый — стал для своих подданных, от которых отдаляли его обязанности монарха и тайная печаль, фигурой легендарной, неземной и идеальной, тогда как вдохновляемый чистой и холодной идеей, почти лишенный чувств — будь то чувства железного тела, целиком подчиненного духу, который, в свою очередь, целиком подчинялся тирании веры, или же чувства сердца, умерщвленного на заре жизни Морганой и слабо пульсирующего лишь под воздействием смятенной любви к Артуру, — Мордред казался им суровым и нежным, властным и заботливым отцом.