Владимир Дегтярев - Коварный камень изумруд

— Верно говоришь. Того и надобно.

— О! Военный будет переворот! Ловкая и чистая схема перемены власти! — совсем пьяно восхитился Фаре де Симон. — Была русская империя, стали Русские Соединённые Штаты! Был император, а стал вдруг президент! Замечательно, господин! А можно мне не одно такое общество создать, а несколько?

— Ну, создай ещё одно. Пусть будут два таких общества. Другое можешь назвать «Общество истинных славян и патриотов России». Ну, как знаешь. Для простоты можно назвать «Северное общество» и «Южное общество». Главное в сути, не в названиях. Ну, всё, я ухожу.

— А как же я? Где мне сейчас взять прорву денег? — прокричал Фаре де Симон, уже не чувствуя от алчности никакой боли в голове и в челюсти.

— Я золота прошу, не денег, — раздалось с чёрной лестницы. — Побывай в Сибири, в городе Тобольске. Найди там купца Провоторова. Он с тобой поделится золотом. Его об этом уже попросили… наши люди. А меня в этом клятом городе не ищи. Я уплываю на английском корабле. По своим делам. Дел у меня много…

Дверь внизу крепко хлопнула.

Степан Иванович Шешковский, тайный советник империи и начальник тайной Императорской канцелярии, заведующий всем уголовным и политическим сыском огромной страны, пришёл в присутствие в обычном камзоле, даже слегка ношеном. И сапоги у него не первой ковки, с заплатами на сгибе подъёма, и плётка старинная, казацкая плётка, хорошо, до лоска, выстегана. Шешковский положил плётку под правую руку на стол, перекрестился в пустоту кабинета на шторы, скрывавшие зимнее и тёмное Петербургское утро.

В такую темень да работать? Да ещё в канун Рождества… Сегодня с ночи придётся стоять в Казанском соборе рождественскую службу, стоять до утра, а поутру — конец зимнему посту! Поутру так разговеемся, что святым даром разговение никому не покажется! А через неделю снова праздник! Наступит новый год! Опять можно отдохнуть от сквалыжной и совершенно надоевшей службы!

Ведь почти половина века прошла, как он, Степан Шешковский, ходит с плёткой посреди важных чинов. И кланяются ему важные чины не от радости встречи, а от страха нежданной встречи с начальником тайной Её Императорского Величества канцелярии. О-хо-хо!

Степан Шешковский, бывший по юности своей простым канцеляристом, мечтавшим выйти на пенсион хоть бы коллежским асессором, тридцать лет тому назад совсем негаданно получил в своё полное утверждение тёмное и опасное дело. Это когда Алексашка Орлов привёз угоном в Петербург княжну Тараканову, будто бы внебрачную дочь Петра Третьего, нечаянно погибшего мужа нынешней императрицы Екатерины. Тогдашние «сильненькие» — и граф Панин, и князь Репнин, и командующий русской армией генерал Румянцев, все они, как ткань на отрезе, вдруг с полным треском разошлись в стороны, да подалее от «дела княжны».

А дело случилось и впрямь опасное для карьеры высоких по званиям людей империи, а может и жизни. А вдруг? А вдруг «княжна Тараканова» и есть княжна от курляндских кровей императора Петра Третьего, почившего в бозе от шёлкового шарфика Гришки Орлова?

Вот и вызвали большие люди империи в Петропавловский равелин Стёпку Шешковского. С него, простого канцелярского писаки, какой спрос? А ежели всё же придётся его спросить, так ведь под топором или в петле. Это «ежели» станется, когда точно окажется, что та зарёванная баба в шестом каземате — действительно курляндских, Петровских кровей.

Стёпка Шешковский тогда добился лишь одного, чтобы приказ идти ему в равелин отдала сама императрица Екатерина. Согласились большие люди империи и тайно привели Стёпку в угол сада при бывшем, ещё деревянном Летнем дворце.

И приказ императрицы был короток: «Иди!» Но за тот миг, пока звучало это слово, Стёпка успел прочесть в глазах императрицы Екатерины, чего она хочет. От него хочет, лично.

«Значит, так и сделаем...»

Попав в каземат, княжна, красивенькая бабёнка, известная всей Европе, надменно молчала при допросах... Это Степку Шешковского тронуло до боли в подбрюшье.

В первый же день молчания «княжны» Шешковский распорядится круглые сутки держать у неё в камере часового, да не простого солдата, а сержанта или фельдфебеля. Эти сержанты, десятками лет горькой службы добывшие себе лычки, не рядовые фуфлоны. Коли чего, так зарежут «княжну» штыком и перед тем не помолятся...

А на второй день «княжеского молчания» десяток караульных солдат принесли к шестому каземату, к ожидавшему их Стёпке Шешковскому, особый курьёз. Стёпка взял у взводного фельдфебеля липовый туесок и вошёл внутрь камеры, где заключалась княжна Тараканова:

— Я вам, княжна, ваших подданных принёс. Шибко по вас скучают.

И высыпал на пол штук сотню тараканов, больших, жирных «пруссаков». «Княжна» возопила и полезла на мокрую стену каземата...

Три дня Шешковский заставлял солдат обильно собирать тараканов по казармам. На четвёртый день «княжна Тараканова» разговорилась, только записывай...

Ну, а потом и померла. Безвестно.

Степан Иванович при этих мыслях внезапно захотел выпить. Так сильно захотел, что у него тараканы забегали в голове! Пришлось приложить к голове кусок льда, всегда лежавший в особом тазу, вблизи правой руки... Полегчало. А что будет сейчас? Что за дело? А! Поп сибирский!

Этого попа, что сейчас к нему, заведут, тараканами не испугаешь. Хотя и с ним получилось дело тёмное, суетное, политическое... бес бы его забрал. Да ещё в канун Рождества!

— Заводи! — рявкнул Степан Иванович Шешковский.

Караульный втолкнул в кабинет Петра Андреевича Словцова.

Шешковский, пока преступник подходил к его столу, поднял плётку. Как только преступник остановился, не сделав до стола последнего шага, Степан Иванович врезал плёткой по краю стола.

Преступник вздрогнул! Есть результат!

— Ну, шельма, рассказывай! — распорядился начальник тайной канцелярии Её Императорского Величества.

— Чего рассказывать? — вполне рассудительно вопросил Словцов.

— А всё рассказывай! Чего здесь не написано!

Шешковский внезапно подвинул ко краю стола, под очи государева преступника, толстенную тетрадь. Эта тетрадь являлась ещё одним «тараканьим» изобретением Степана Шешковского. Переплёт новый, кожаный, кроили на ту тетрадь специально, если дело того стоило. А под новыми кожаными обложками подшиты были старые страницы давно забытых дел. Страниц имелось триста, старых. А вот те новые бумаги, что относились, например, к нынешнему делу, подшивались поверху старых листов. Подшивалось поверху страниц пять, ну, может, только десять. «Дело» толщиной в мужскую ляжку обычно приводило преступников в судорожное и весьма разговорчивое состояние.