Владимир Дегтярев - Коварный камень изумруд

— Поехали, Егоров! Не случится больше здесь сказок. Эвенки велели, значит, надо ехать.

К охотничьей избушке Евмения приехали к вечеру. Рубленая в лапу избушка, стоявшая почти пару лет без догляда, начала рушится. Или кто её нарочно порушил. Двери сорваны с одной петли, окно без рамы щерится во тьму тайги. Стоявший на высокой лесине охотничий амбарчик сбит и валяется на земле, валяется пустой.

— Ну... вот. — Требень перекрестился, прошёл за избу. За избой виднелись в траве два могильных холмика. Большие, крепкие кресты стояли в изголовьях могил. Требень сел у холмика, что побольше, низко наклонил лицо.

— Ищи, что надо, если найдёшь, — тихо проговорил он Егорову. — Тут шарпались и Провоторов, и Колька Шпора, значит, ничего тут нет. Эти... сволочи железного гвоздика от сапог не упустят, не токмо что золото... Ищи...

Егоров взял с телеги топор и короткий лом. Вошёл в избу. Там окромя кирпичной печки да двух лежанок по бокам избы никакого другого богатства не виднелось. Пол, правда, взломан, но под ним вековая трава растёт, есть понятие, что туда Евмений свой золотой запас не прятал.

Егоров подошёл к печке, сложенной из грубых глиняных кирпичей, поддел ломиком чугунную плиту, сковырнул её на пол. Потом ударил обухом в боковую кирпичную стенку печи. Стенка один удар выдержала, но отозвалась не глиняным треском кирпичей, а глухим металлическим звуком.

Егоров ударил ещё и ещё. Кирпичи посыпались. Посыпались так тяжело, что даже бревенчатые стены дрогнули...

В двери появился Требень. На его широченной роже так и застыло удивление пополам с печалью. Он с великим расширением глаз смотрел на кирпичи, от которых местами отвалились куски обожжённой в огне глины. А там, где отвалилось, блестело от кирпичей на Требня нестерпимо жёлтым цветом!

А каждый золотой кирпич был помечен, видать, особо изготовленным тавром, и читалась та помета: СИБIР.

Сибирь, значит.

Илья Никифорыч Провоторов избесился в своём приангарском зимовье. Хотя зимовье сие — не избушка на курьих ножках. Острог! А в остроге, обнесённом двухсаженными заточенными столбами, разместился целый город! Тут тебе и казачий отряд в полсотни ружей, да для них жильё, баня, склад амуниции и едальная изба. А рядом, через стену, тут же и склады купеческие, да склады провиантские, да изба съезжая, изба подьяческая и тюрьма. Всё под одной крышей. И, конечно, громадная домина самого купчины Провоторова, где хоть балы давай. А в приделе к самой избе — храм пресвятаго Николая Угодника, покровителя купцов, всех плавающих и всех путешествующих.

Зимовальный острог купца Провоторова имел ещё и статус фактории, где иноверцы сдавали пушнину, как русскую дань, да где просто меняли пушнину на известные товары.

В десятке шагов от стены острога уже тёрлась об берег ноздрястым, грязноватым льдом река Ангара. Март кончается! Стало теплеть. С крыш избяных построек острога стали ломаться сосульки. Март, едрит твою в зарасть! Через день или два река вскроется и можно плыть в Иркутск. А ни Требня, ни столичного купчика — нет!

Злые шаги Провоторова по огромной зале купецкого дома прервал дьяк Пстыев, вошёл так, не поскрёбшись о дверь, будто к себе домой.

— Чего тебе, морда?

— Так что, ваше степенство, прибежал гонец от Иркута-города. Купцы сибирские собрались все! Не хватает лишь вашего степенства и факторщика Зуева. А так — все! Даже мериканец приплыл! Бают, мериканец приплыл по Амуру да по Шилке до Байкала-озера. На большом корабле, с тремя мачтами! И тебя ждёт, чтобы в Америку свозить!

— Ладно, пошёл отсель. Услышано!

Факторщик Зуев да Провоторов, вот на всю Сибирь почти сразу треть денег в торговом обороте. Другая треть — у тех, кто собрался в Иркутске. Заспешили, голуби! Не дождались ледохода, стянулись в стаю. Ну, а как бы иначе? Не доходы делить собираются нынче на всесибирском торговом сборе, не товары расписывать — кому и чем торговать, а кого можно и обманывать...

Сибирь от России отделять — вот об чём ожидается речь. Вот потому и американец здесь. Сибирь — не каравай хлеба, её так просто, без верной сильной подмоги, от России не отчекрыжить.

Со сторожевой башни острога проорал караульный казак, потом засвистел, будто мамаеву рать увидел.

Провоторов заспешил к лестнице на чердак домины, оттуда высунулся в чердачную башенку с окошками во все стороны. К острожному зимовью от тайги весело бежало множество оленьих, парных упряжек, наверное полста штук, не меньше. Рядом с нартами бежали инородцы, подбадривали оленей длинными палками.

На передних нартах сидел русский, точно — русский. Но — кто? Требень? Столичная штучка Егоров? Не понять. Сидевший обёрнут в меха совсем как инородец, только борода торчит, да больно широк и высок.

По тайному уговору с Требнем столичный купчишка в нартах бы не сидел. Он давно лежать должен... в тихом месте, не шевелясь ни днём ни ночью. Если с золотом что хорошего вышло. Или не вышло. Разницы нет. Только вот почему это Филимона Одноглазого не видать, ни других варнаков. Это как понять?

Инородцы разом свели оленей в полукруг, шагов за триста от острога, как раз на ружейный выстрел, разом опрокинули нарты на бок, подсверкнули ножи, поклажа с нарт свалилась в кучу, пустые нарты вернулись на полозья, раздался вой: «Хейя! Хейя!» — и полсотни упряжек в пять махов скрылись в приангарской тайге.

— Отчиняйте ворота, суёна масленица! — заорал вниз Провоторов. — Запрягайте сани, везите сюда вываленное добро!

А сам вниз не торопился. Спустился в зал, помедлил и достал два пистолета из ящичного стола. Убедился, что порох подсыпан, курки взведены и сунул тяжёлые пистоли в особые дырки по бокам кресла. Подошёл к узкому окну.

Среди вываленных в снег тюков, видел Провоторов, поднялся в рост столичный купчишка Егоров.

Он и вошёл через время в хоромы купца Провоторова. Вошёл, как был, в инородческой одёже, весь, целиком, в соболях.

— Будь по-здорову, Илья Никифорыч, — приветствовал он Провоторова. — Вот и я.

— А, это... А где народ мой? Требень — где?

— Требень ушёл в свои окаёмы, за пять дней езды сюда. Его позвали к себе эвенки, с большой срочностью. Позвали — как не пойти, пошёл. А народ твой... Филя Одноглазый и прочий твой народ решил было меня обидеть. Ночью и ножами. Эвенки, слава Богу, обиды своим гостям не терпят. Так что, Илья Никифорыч, ты свой варначный народ в количестве четырёх душ — вычеркни из ведомости на вознаграждение.

— А Колька? И Кольку Шпору эвенки прибрали?

Егоров стянул через голову соболиную кухлянку, крепко выдохнул из груди таёжный воздух в жарко натопленную горницу, уселся в кресло и только тогда ответил: