Владимир Дегтярев - Коварный камень изумруд

— Кольке Шпоре вечный покой, — громко сказал Егоров, — а тебе теперь быть атаманом похода. Командуй теперь нам — куда плоты прятать. Ведь ты назад, в Тобольск, собираешься вернуться?

Одноглазый ощерил свои крепкие, лошадиные зубы, заорал, чтобы вязали слеги, по четыре коня цепляли за плот, а плот бы тащили в густой тальник...

На ночь они устроились под наскоро рубленым шалашом. Двое варнаков спали внутри, накрыв рожи от гнусной мошки сменными портянками. Филимон Одноглазый ворочался, не спал. Требень и Егоров подсунулись под дым костра, говорили. Шагах в десяти, у другого костра, всхрапывали кони, им гнус лез в глаза и уши, настырно выедал нежности тела.

— Иди-ка, Филя, — позвал Требень Одноглазого, — подкинь в костёр у коней елового лапнику. Да там и посторожи половину ночи. А то к утру сожрут писклястые надоеды наших коней. Иди-иди, я тебя скоро сменю.

Филимон покряхтел, понимая, что его отгоняют от интересного разговора. Но пошёл к коням. Там поднялся густой дым, кони успокоились.

— Так чего ты мне два раза намекал про Евмения? — спросил Егорова Требень.

Егоров сунул в огонь две тяжёлые еловые лапы, подбавил дыма:

— А то намекал, что Евмений уже два года, как мёртв. А ты его мне живым числишь. Пошто?

— И дочь его мертва, — запросто ответил Требень. — Испытывал я тебя, столичного купчика. Потому, зачем мы с тобой идём в края тяготные и гиблые, я не понимаю, но иду. Как не идти. Сходим, убедимся, что «жира» нет, пойдём далее.

— Без меня далее пойдёте?

Требень смолчал.

— «Жир» мы в избушке поднимем, — тихо заговорил Егоров. — Это я обещаю. Мне токмо что важно, кому Провоторов дал наказ меня в тайге пристроить на окончательное лежащее положение. Тебе?

— Нет! — резко ответил Требень. — Я на такие дела в этом случае негоден. Вон, им даден наказ тебя подо мхом укрыть. — Он кивнул на спящих варнаков.

— А об чём с тобой купчина балакал там, в Тобольске, с глазу на глаз?

— А об чём — с тобой?

Ох, Сибирь-матушка! Не так здесь всё просто и радостно.

— Я хочу в Америку уехать. От собственных бед и жизненных напастей. Один Провоторов в этой земле может мне оказать в том содействие. Об том и говорили.

— Беглый, что ли. Убил кого там, в Петербурге?

— Меня собирались убить. Ты не смотри, что там столица. Варнаков там, думаю, поболее, чем здесь.

— Говорить не мешки ворочать, — осторожно ответил на те слова Требень.

— Ну, на колени перед тобой я падать не стану. Клятву давать, что так оно и есть, тоже не буду.

Егоров подкинул ещё лапника в костёр. Ничем этого медведя не зацепишь. Сам по себе в друзья или в товарищи Требень не пойдёт.

— Провоторов просил меня... — Требень вдруг медленно повернул голову в тот край поляны, куда им утром было выступать. Долго всматривался, пододвинув к себе ружьё. Щёлкнул курком, завёл книзу, на пружину, боевой ударник. Так, отвернувшись от Егорова, докончил свои слова: — Просил меня купчина Провоторов подговорить эвенков покончить с этими варнаками, когда они с тобой покончат.

— А самому тебе ехать с эвенками в Иркутск? С моим золотом?

— Почти так. Только я не согласился, как ты понимаешь. Медведей — хоть пять я зашибу, а людей стрелять без причины — уволь.

— Что-то ты не всё говоришь. Или не так. — Егоров тоже стал смотреть в темноту густой тайги, где под лунным смутным светом чудилось Бог знает что.

— Могу договорить. Провоторов знал, собака, что я не соглашусь на пустое смертоубийство, и послал с нами телегу с железом, с ножами да топорами, как бы в подарок эвенкам. От меня в подарок. Чтобы они, как бы под мои подарки, этих варнаков пристроили под мох... Ну, подарки утонули, сам видел, и сволочь поганая, Колька Шпора, тоже утонул. Большой был обидчик эвенков. Вот я за них и заступился, в этом честно сознаюсь... Я подрезал кожаную вязку у плота... Будем считать, что Кольку Шпору я порешил. Хотя, умей он плавать, да будь в пути трезвым — выплыл бы. Но, слава Богу не выплыл... А что касательно эвенков, ты скоро сам поймёшь про них... Они тоже люди, вроде меня... Им зазря убивать людей пакостно... Тихо! Не шевелись!

Егоров осторожно вынул один пистоль, взвёл. Начал выковыривать второй из-под поддёвки. Пистоль зацепился за край проймы поддевки, вылазить не хотел. Егоров шепнул ругательство. Требень мягко подопнул его ногу своей огромной ногой. Но Егоров всё же пистоль вытянул, и вопрос задал. Тихим, тихим шёпотом:

— Что там возле сосны, никак леший?

— Леших в тайге нет. Там или люди, или медведи, — гляди по правую руку от прогалины. Видишь?

При свете луны чётко виднелась прогалина в стене леса. Туда уходила малозаметная в ночи, но торная при солнце дорога. По правую руку от прогалины Егоров сначала ничего не увидел. Сморгнул глазами, вымывая из них клочки дыма. Стало чище. И захотелось заорать в голос.

Прямо на краю прогалины стояло — откуда и взялось? — дерево, у коего посреди ствола чётко виднелось человеческое лицо. Лицо то ли блестело, то ли отсвечивало при луне, но отсвечивало как бы красным.

— Второе вон... дерево с... человечьей рожей, — шепнул Егоров. Три аршина влево.

— Рядом с ним ещё два.

— Я сейчас стрельну!

Тут Требень вдруг расхохотался в голос:

— Ну что, купец столичный? Познал тайгу?

А дальше проорал что-то на языке инородцев.

Личины на деревах, увидел Егоров, отошли от дерев. Мелькнули там, среди елей низкорослые люди, и скрылись.

— Эвенки тебя встречают? — сдерживая бешенство, спросил Егоров.

— Они.

— Ну-ну. Спасибо за таёжную учебу.

— Здесь по-иному, паря, нельзя. Надо, чтобы сразу, через испуг, душой проникся... Сразу познал силу и обычаи таёжного люда.

Егоров раздышался. Спрятал пистоли. Нарочно медленно, спокойно, сказал:

— И я тогда тебе кое-что преподам. Один урок. Охотника Евмения пытал про золото лично сам купчина Провоторов. А потом самолично же распорядился его зарезать. Филя Одноглазый его и пришиб топором... А дочь Евмения догнал в тайге и снасильничал Колька Шпора. Потом придушил и на муравьиную кучу тело бросил. Провоторов после этого случая изошёл страхом и пошёл каяться. К моему другу, Петру Словцову. Знал такого проповедника в Тобольске?

Требень во все свои узкие глаза вытаращился на Егорова. Кивнул:

— Знал...

— Исповедовался про сотворённое душегубство купчина, а потом нутро его купецкое опять взяло верх. И на своего исповедника Петра Словцова накатал Провоторов подлый донос. И я его отсюда, из Сибири, прошедшей зимой, вёз в Петербург. Дабы по тому доносу честнейшего человека посадили в крепость, в каземат. Не купец я, Требень, а особый военный человек. Был... Чего мне теперь таить... Жизнь так распорядилась, что и мне, невинному, идти под смерть... или бежать в Америку. Я, видишь, выбрал — бежать. Вот и бегу...