Станислав Венгловский - Лжедмитрий

Узнику отлегло от сердца. Ему почудилось, что пятна под ногами — это просто доказательство того, как часто моются здесь полы.

— Мы ничего не воровали. Мешок валялся на дороге. Наверное, выпал из чьих-то саней. Мы просто подобрали.

— Зачем?

— Ну, хотели отдать.

— Кому? Где?

— В монастырь. Кому уж придётся.

— В какой монастырь?

— В Чудов.

Сидевший за столом бородач подпрыгнул на месте.

— Ты хочешь сказать, — завопил он без злости, а словно бы ждал подобного ответа и был теперь доволен, — будто в Чудовом монастыре принимают ворованное? Ври, да не завирайся. Бога да архимандрита не забывай! Ну-ка всыпьте ему для острастки батогов!

Злодеи с готовностью подхватили узника и потащили его вглубь помещения. Он не успел опомниться, как уже был брошен на узкую деревянную скамью, привязан к ней ремнями и как на его спину посыпались режущие удары.

Длилось это, правда, совсем недолго.

— Хватит! — равнодушно, но громко приказал бородач.

Узника окатили водою и возвратили на прежнее место, перед столом. Свеча на столе как бы снова взметнула над собою руки.

У злодеев все получалось без задержки.

Но пока его вели, он различил в полумраке какие-то крюки, намертво вделанные в стены, какие-то свисавшие с потолка цепи и красные широкие ремни — и волосы на голове у него встали дыбом.

Вот о чём говорил старик... Вот о какой кровушке...

Но чей же это дом? Голицыных, Романовых, Черкасских, Шуйских... Господи!

Он уже начал догадываться, какое отношение может иметь всё замеченное к нему лично.

— Ну, теперь скажешь, зачем воровал бояриново добро?

У несчастного оставалось последнее средство защиты.

— Видит Бог, — сказал он, — мы не виноваты.

Его удивляло, что бородача нисколько не интересуют прочие люди, которые тоже находились там, на дороге.

Бородачу и такой ответ понравился.

— Ага, — промолвил он почти ласково. — Запирательство. Но дыба и не такие языки делала говорливыми.

За спиною узника с готовностью заржали.

Несчастный не успел произнести больше ни слова.

Его схватили и потащили снова в полутёмный угол. Впрочем, он так дрожал от холода, от негодования, что не сказал бы ничего, если бы и разрешили, дали возможность высказаться. Он только сопротивлялся, как мог, когда его руки вдевали в железные холодные кольца, когда их заломили и стали выворачивать за спиною, со страшной болью в затылке и в плечах. Прямо перед ним лоснилось от пота обнажённое до пояса волосатое тело человека с узкими татарскими глазами. На квадратной голове топорщились острые, как у волка, уши.

— Не греши — и ничего не будет! — поучал этот человек, одной рукою помахивая перед глазами своей жертвы, а на другую тем временем наматывая упругую скользкую верёвку.

И вдруг узник почувствовал под ногами пустоту. Тело устремилось ввысь, вонзилось в царство боли. Боль уже дотекала до кончиков ногтей в сапогах а руки и спина уже перестали существовать.

— Не греши впредь, — расплывалось всё шире и шире лицо полуобнажённого человека. — Не гре-е-ши-и-и...

Узник едва не лишился чувств. Спасло его то, что истязатели на мгновение ослабили натиск, и обнажённый до пояса человек спросил не без уверенности в голосе:

— Аль покаешься?

— Я не воровал! — прозвучало в ответ.

И тут же послышалось:

— Давай!

Этот голос принадлежал бородачу, который сидел за столом.

Очнулся узник вовсе не в темнице, но в душной горнице. В углу увидел лампаду под старинного письма тёмной иконой, с которой в упор смотрели глаза Христа Спасителя. Глаза горели укором, но обещали защиту и прощение.

Первым побуждением было встать и броситься к иконе, распластаться на полу, запричитать что-то, произнести молитвы, которые зазвучали в голове и стали подниматься до небес, которые требовали выхода, как из темницы, — однако он понял, что ничего подобного ему сейчас не сделать по причине боли. Она сильнее всяческих намерений.

Лёжа на постели, он догадался, что за ним следят. Он это чувствовал, хотя не мог понять, где скрываются глаза, которые не дают покоя. Потому старался расшевелить себя. Старался привести в движение руку, ногу, поднять голову. Когда наконец он свыкся с болью, когда она начала уже сливаться с телом — он приподнялся. Сил хватило, чтобы сесть. Затем оторвался от лежанки, но не удержался на ногах, а полетел головою под икону. Падение, однако, не причинило иконе вреда. Получилось так, как если бы он упал нарочито, ради молитвы.

— Господи, иже еси на небесех...

Он не успел прочитать ещё ни одной молитвы, как в горнице появился человек, который совсем недавно (или уже давно?) допрашивал в полумраке страшного подземелья, а затем отдал на расправу палачу.

— Это хорошо, — начал вошедший. — Бог наградил тебя великой силой духа. Это похвально.

Узник в ответ на похвалу почувствовал в себе прилив новых сил. Он поднялся почти без напряжения и посмотрел в упор на ненавистного человека.

Тот принял всё за должное.

— Ты заслуживаешь большого наказания, — говорил далее вошедший. — Сказано ведь: не укради. Сё — страшный грех. Но с твоим умом можно заслужить прощение.

Узник молчал. Всё так же, не скрывая ненависти, всматривался в своего мучителя.

А тот, не дожидаясь вопросов или возражений, продолжил:

— Ты волен выбирать: либо завтра будешь повешен как тать, либо будешь готовиться к тому, что тебе будет поручено от имени высокого боярина. Поручение очень важное и очень нужное государству. И Бог сподобит тебя справиться.

— Какого боярина? — спросил узник.

Бородач, уже сидя верхом на высоком стуле посреди горницы, криво ухмыльнулся:

— Того тебе не дадено знать. И не будет дадено никогда. Про тебя же нам всё известно. Каждый шаг... Когда бояре Романовы задумали было злое дело на государя Бориса Фёдоровича и когда их разоблачили — так последняя собака была согнана с позором с их двора, не то что человеки... А тебя не тронули. Думаешь, не нашли? Из-под земли достали бы... Узнаешь только то, что тебе будет велено знать. А думать сейчас можешь до утра. Ночи ныне длинные. И Господь Бог тебе поможет думать, если хорошенько помолишься...

— Да что обо мне известно?

Бородач уже смеялся:

— А всё, отче Григорий, как тебя называли в последнее время. Так-то. Всё. — И с этими словами бородач поднялся и ушёл.

После его ухода узник упал перед иконой, но не для того, чтобы читать, по обыкновению, молитвы. Он даже рта не раскрывал.

Молитва его была особой, безголосой. Он разговаривал с Богом. Он просил помочь, если его поступки Господь сочтёт достойными одобрения, или же послать наказание, буде Господь сочтёт их достойными наказания, а его — грешником.

— Если я прав, Господи, — сказал он наконец зловещим шёпотом, — то отдай мне врагов моих на расправу. Нет, Господи, так лишь говорится — на расправу. Я пощажу их. Но хочу, чтобы содрогнулись они от одного понимания: и я могу с ними сделать то же, что они сейчас делают со мною... Но я ничего такого с ними не сделаю! Я уповаю на тебя, Господи! Потому что верую в тебя так, как они никогда не смогут уверовать.