Юрий Слепухин - Государева крестница

— Похоже, ты следуешь учению Парацельса?

— И у глупца могут быть верные мысли!

— Это Парацельс — глупец?

— Мои слова покажутся тебе дерзкими, — смиренно сказал Абдурахман, — но ведь редко о ком можно сказать, что он определённо глуп или определённо умён. Гораздо чаще оба эти качества в равной мере определяют нашу способность мыслить и действовать. Парацельс, несомненно, высказал много верных мыслей, и прежде всего о спагирических способах врачевания, но та хула, которую он изрыгал против великого Авиценны! — Абдурахман в негодовании потряс воздетыми к потолку руками.

— Ну ещё бы ты не защищал Авиценну, — заметил Бомелий. — Он, если не ошибаюсь, был твой земляк?

— Не совсем так, но он тоже поклонялся Пророку. Не думаю, однако, что Парацельс хулил его по этой причине, ибо он не признавал также и Галена Пергамского. Всё дело в том, что Теофрастус был человек необузданного нрава и приходил в ярость, когда с ним спорили, ссылаясь на древние авторитеты...

— Тебе случалось с ним встречаться?

— Твой покорный слуга бывал на его лекциях, недолго.

— В Базеле?

— Нет, уже после того, как его оттуда изгнали.

— Ну что ж... — Бомелий прошёлся по палате, остановился перед армиллярной сферой, передвинул несколько обручей. — А это тебе знакомо?

— Боюсь, ты переоцениваешь мои ничтожные познания, о мудрый. Я имею некоторое представление о том, что это такое, но пользоваться подобным артефактом мне не доводилось. Признаюсь, я вообще слабо верю в возможность постичь все законы движения небесных светил, а также в то, что они могут влиять на наши судьбы...

Абдурахман отчасти покривил душой. Представление об астрологии было у него немногим туманнее, чем у тех, кто успешно зарабатывает себе на хлеб составлением гороскопов, а уж конечно, он нисколько не сомневался, что Сатурн, Марс или Венера влияют на судьбу человека. Если на неё самым решительным образом может повлиять свалившийся с крыши кирпич, то почему бы не влиять Луне, чьё притяжение колеблет целые океаны?

Однако говорить об этом вслух он поостерёгся. Достаточно и того, что обнаружил некоторые познания в медицине и даже изобразил себя чуть ли не учеником покойного Теофраста Бомбаста (коего в глаза не видел, хотя наслышан был немало, — да и кто не слышал про знаменитого на всю Европу скандалиста); представиться ещё и звездочётом было бы уже слишком. Бомелий явно заподозрил бы, что здесь что-то не так...

— Тут ты не прав, — возразил колдун, — история знает много примеров, когда определённое расположение планет предрекало важные события. Смерть Калигулы была предсказана его астрологами, это записано в анналах. Впрочем, каждый волен верить или не верить во что угодно. Так кто, ты сказал, был твоим хозяином?

— Некий стрелец, гнусным именем которого я не посмел бы оскорбить твой слух, даже если бы его помнил.

— Как это «если бы»? Когда же ты успел его забыть?

Абдурахман вздохнул, закатив глаза.

— Варварские имена московитов никогда не задерживались у меня в памяти, — объяснил он, — поскольку все звучат одинаково безобразно. Да и к чему мне было знать имя моего мучителя? Я обращался к нему «хозяин» и не прислушивался, как звали его другие... его всегда пьяные товарищи по застольям.

— Он много пил?

— Он пил не просто много, он пил чудовищно — даже для московита. Он пил, как верблюд, прошагавший без капли воды от Басры до Алеппо... впрочем, такое сравнение оскорбительно для верблюда. А напившись, он — я имею в виду стрельца, не верблюда, — он становился просто бешеным.

— Да, теперь я понимаю, почему ты сбежал, — задумчиво сказал Бомелий, снова одолеваемый сомнениями. Что-то уж очень магрибинец разошёлся в элоквенции. — Вероятно, тебе и плетей доставалось?

Абдурахман чуть было не подтвердил и это, но вовремя спохватился: лекарь мог захотеть взглянуть на рубцы.

— Благодарение Всемилостивому, нет. Бить он меня не бил, но словами оскорблял непрестанно. А как поносил моих родителей! Я не осмелюсь повторить тебе, что он говорил о моей матери, этой святой женщине. — Абдурахман горестно зажмурился и обхватил голову руками. — В своём неистовстве негодяй дошёл до утверждения, что был её любовником! И это при том, что, по моим подсчётам, этому нечестивцу было не более пяти лет, когда моя мать скончалась, к тому же он никогда не ступал своей гнусной пятой на землю Магриба!

— А, не обращай внимания. — Бомелий махнул рукой. — Московиты постоянно говорят такое друг другу, это у них вроде приветствия. Ну хорошо, для начала тебе придётся поработать со ступкой. Умеешь с ней обращаться?

— Ты шутишь, мудрейший, с этого начинает любой ученик!

Так началась его служба у колдуна. Тот, надо признать, не обременял магрибинца работой — время от времени поручал одно истолочь, другое перетереть и просеять, третье отварить. Прошла неделя, другая. К лекарю часто приходили, но с посетителями он всегда запирался, отослав Абдурахмана прочь; такого оборота дел они с Годуновым не предвидели, — похоже, ему так и не удастся узнать тут что-либо заслуживающее внимания.

И вдруг всё изменилось. Однажды Абдурахман был оставлен в лабораториуме с поручением убрать и навести порядок (служителей-московитов Бомелий сюда и близко не подпускал). Обметая паутину с потолка, он невзначай задел один из проволочных крючков, на которых висело большое — в сажень меле краями растянутых вширь плавников — чучело искусно высушенного ската, и огромная рыбина закачалась над столом, скособочившись и едва не обломив об потолок свой длинный, изогнутый крючком змеевидный хвост. Абдурахман вскарабкался на стремянку и уже почти повесил чучело на место, когда заметил прямо над ним нечто вроде круглой заслонки, слегка отошедшей от потолка. Он стал прилаживать её на место, но заслонка вывалилась ему в руки — за нею было круглое отверстие, вероятно устье уходящей вверх трубы.

Приделанная к заслону жестяная обечайка, набитая паклей, сильно проржавела и погнулась, оттого плохо держалась в трубе. Абдурахман выправил её, сколько смог, и отвёл рыбину чуть в сторону, дабы не мешала закрыть потолочное отверстие, — как вдруг оттуда, из трубы, донёсся до его слуха знакомый кошачий вопль, отдалённый, но отчётливо слышный и, главное, узнаваемый. Так хрипло и надрывно мог орать только управителев Васька, снова угодивший в чердачную каморку Абдурахмана.

Дверь там была без щеколды и легко открывалась, если нажать снаружи. Это кот умел, хотя непонятно, что привлекало его в самой каморке, — мышей хватало повсюду. А вот выйти наружу у Васьки не получалось: дверь была слегка перекошена и сразу закрывалась сама, а потянуть её на себя смекалки у кота не хватало. Попавшись в очередной раз, он принимался орать на весь чердак, однако в нижних покоях его было не услышать, и Васька иной раз оставался в узилище целый день, покуда не вернётся Абдурахман.