Юрий Слепухин - Государева крестница

Сейчас, однако, его слышно... Выходит, труба где-то рядом с каморкой? И должна быть в ней плохо заделанная дыра, иначе звук не доходил бы так ясно. Абдурахман задумался, подвешивая ската в прежнем положении. Устье трубы оставил открытым, положив заглушку на брюхо рыбины — словно она сама туда вывалилась. Бомелий в тот день был у государя, обычно он оставался там надолго. Спустившись со стремянки, Абдурахман оглядел подвешенное чучело со всех сторон — лежащей на нём заслонки не было видно ниоткуда. Своды здесь были невысоки, и перевёрнутую кверху брюхом плоскую рыбу, дабы не мешала, подвесили под самый потолок, на расстоянии не более полуаршина. Виси она ниже, дыру рано или поздно заметили б.

Поднявшись к себе, он выпустил ошалевшего в заточении кота и стал осматривать тёплую кирпичную стену, к которой каморка была пристроена. Здесь проходили дымоходы от разных печей на поварне и в жилых покоях, а также, надо полагать, от большого очага в лабораториуме. Одна сторона стены, однако, никогда не нагревалась; он давно это заметил, вероятно, там и должна была находиться лишняя труба — не дымовая, а просто служившая когда-то для вытяжки воздуха.

Грубая кирпичная кладка стены была не оштукатурена, и Абдурахман без труда нашёл на холодной стороне то, что искал. Низко над полом была раньше небольшая отдушина, потом её заложили, но наспех, даже не потрудившись скрепить кирпичи известковым раствором. Осторожно вынув верхний, Абдурахман просунул руку в отверстие, потрогал кладку изнутри — сажи на пальцах не оказалось. Труба и впрямь была вытяжной. Но та ли это, коей устье раскрыто над чучелом ската в лабораториуме?

Тем же вечером он убедился в верности своей догадки. Вернувшись из дворца в дурном расположении духа, Бомелий отослал его, сказав, что работать нынче не будут — ему-де надо сделать кой-какие записи. Велел только развести огонь в большом очаге. Сделав это, Абдурахман поднялся к себе и прилёг на пол возле отдушины. Оттуда явственно припахивало дымком (очаг в лабораториуме всегда после розжига некоторое время слегка дымил — покуда не прогреется дымоход), и, более того, было хорошо слышно, как шуршат бумаги и поскрипывает кресло Бомелия. Потом кресло скрипнуло громче, его отодвинули со стуком, и послышались неторопливые шаркающие шаги — то затихающие, то приближающиеся снова. У лекаря была привычка расхаживать по палате, что-то обдумывая. Вложив на место кирпич, Абдурахман поднял руки и возблагодарил Аллаха за необыкновенную удачу: в его распоряжении истинное «дионисиево ухо»!

Годунову он про своё открытие ничего не сказал — просто из осторожности. Боярин не предал бы его, этого бояться было нечего, но как знать, воздержан ли он в питье или неистов, как прочие урусы. Ибо ничто так не опасно для сохранения тайны, как вино, — не зря Пророк запретил правоверным опьяняться; упившись до безумства, как подобает гяуру, Годунов вполне мог без всякого злого умысла выболтать про трубу в потолке кому попало. Поэтому Абдурахман пустил в ход выдуманную историю про некий шкаф в работной палате лекаря, заколоченный с лицевой стороны и имеющий тайную дверцу сзади: дескать, из того шкафа можно слышать, о чём лекарь беседует, хотя и не увидишь с кем. Боярин, простая душа, в несуществующий шкаф поверил и заклинал лишь сугубо опасаться, когда в нём сидишь, — чтобы не закашляться или расчихаться от пыли.

Абдурахман приладил на дверь надёжную защёлку от кота (теперь, когда устье трубы было откупорено, не хватало только, чтобы Бомелий сам услышал Васькины завывания!), а над отдушиной вбил несколько гвоздей, чтобы завесить её одеждой. Хотя, пожалуй, эта предосторожность была излишней — слуги урусы сразу же признали в нём колдуна почище самого Бомелия, так что можно было не опасаться, что кто-либо отважится войти в его жилище и тем паче станет там осматриваться.

Теперь всякий раз, когда Бомелий принимал кого-то в лабораториуме, отосланный к себе Абдурахман (его в таких случаях всегда отсылали) устраивался у отдушины и слушал.

Правда, пока ничего достойного внимания услышать не довелось. Иногда приходили иноземцы, причём такие, чей язык он не мог даже распознать — то ли это был английский, то ли нидерландский, то ли какие-то германские наречия. С обычным верхненемецким Абдурахман справлялся без особых затруднений, а тут не знал, что и подумать. Порою навещали Бомелия и русские, но с ними разговоры были большей частью по разным торговым делам: лекарь, похоже, успешно богател не только благодаря щедрости своего августейшего пациента и не только поставляя заказчикам целебные зелья да гороскопы...

Настя до сей поры не задумывалась, удачна её судьба или не очень. Как-то не приходило в голову задать себе этот вопрос, просто жила как живётся, а жилось, в общем, безбедно. Кое-что, понятно, огорчало: жаль было, что матушки увидеть не довелось, с отцом всё-таки не то. Хотя на него грех жаловаться, она и сама понимала, что живёт своевольно и вольготно, но при матушке было бы как-то... теплее, что ли. Тятя, хотя и балует её непомерно, в повседневном общении суров, на ласку скуповат, а поговорить с ним по душам Насте и помыслиться не могло. Поговорить по душам можно было либо с Онуфревной, либо с кем-то из дворовых девиц, но мамка уже явно выживала из ума, девицы же — по большей части — в ум ещё не вошли, хотя и знали многое из того, о чём Насте приходилось только догадываться.

Конечно, так было прежде — покуда не появился в её жизни стрелецкий сотник. Теперь уж и поговорить стало с кем, и к кому приласкаться, да и вся жизнь сделалась в одночасье какой-то иной: расцветилась невиданно. Но и забот да страхов было теперь не в пример больше. Сколько она натерпелась, когда Андрея услали в Дикое поле, чего только себе не напридумывала, каких страхов не навоображала! А ведь он — ратник, не посадской ремесленник аль купец, значит, и впредь жить будет не по вольному своему хотению, а как сверху велят. Двенадцатый год уж так живёт, от самого Казанского похода, так неужто откажется от воинского обычая того лишь ради, чтобы жёнке угодить? Быть такого не может, а коли и могло бы — Настя уж и не знала, хотеть того или не хотеть. Спокойнее жилось бы, это верно, а с другой стороны... Мужу от Бога указано быть воином, а торговать или рукомеслом каким заниматься — это и баба сумеет. Хотя, конечно, не всяким; оружейники, бронники и вообще кузнецы были в понимании Насти людьми тоже наполовину воинскими — не зря им, случись где какая брань, приходится идти вместе с ратниками. А вот на купцов она поглядывала сверху вниз, это людишки и вовсе третьего разряда. Многие из них жили богато, иные уже и каменные палаты наловчились себе ставить не хуже боярских, да разве в богатстве дело...