Юрий Слепухин - Государева крестница

Он всегда знал, что постельничий лукав и себе на уме, не зря зовут лисовином, но его самого лисовин не обманул ни разу, и Андрей ему верил. Теперь же, хотя признаться в том не хотелось, он был почти уверен: рассказывая о подслушанном у Бомелия разговоре, Годунов чего-то не договорил и сделал это умышленно.

Богомерзкий арап Юсупыч, ни дна ему, ни покрышки, хвастал однажды, будто может, говоря с человеком, без ошибки угадать, лжёт ли тот. И его учил: гляди, мол, в глаза, редко кто умеет солгать так, чтобы в глазах что-то не промелькнуло. Андрей не раз пытался поймать лжеца таким способом, и порою это удавалось, порою нет. Но вот в глазах постельничего и впрямь скользнуло тогда некоторое мгновенное замешательство, не укрывшееся от Андрея; а произошло это тогда, как спросил он у Димитрия Ивановича, с кем же посмел Елисейка толковать о Насте.

Годунов явно это знал, однако предпочёл утаить. Почему? И утайка-то была неправдоподобной, словно наспех придуманной: голос, вишь, не признал его лазутчик! Сомнительно сие, ох сомнительно... Человека постороннего лазутчиком не посылают, тут должен быть некто ближний Бомелию, кому тот доверяет; а коли так, то и он должен знать, с кем Елисейка ведёт дела, должен по меньшей мере голоса их на слух распознавать. А тут не распознал! Понял только, что человек был вельможный — Елисейка, мол, говорил с ним уважительно, чуть ли не в страхе пребывая...

Да, тут задумаешься. Проклятый колдун в такую силу вошёл последнее время, что наверху скорее его побаиваются, нежели он кого-то боится. Окромя, понятно, самого государя...

Оторопь брала додумывать эту мысль. Однако она возвращалась всё чаще и настойчивее, обрастая доводами в свою пользу. Вельмож наверху хватает, однако кто же из родовитых пойдёт к царскому лекарю толковать о сватовстве? Да тем и на ум не взбрело бы свататься к дочери ремесленника, князья женятся на княжнах. С таким делом (и то сомнительно — почему именно к Елисейке?) мог бы прийти кто-то из худородных, кого государь возвысил к себе, — так с ним лекарь иначе бы говорил, без страха...

Да и о «сватовстве» ли шла речь? Что если Годунов и тут схитрил, а на самом деле говорил о другом? Сказал-то он неопределённо: «Вроде её сватать хотят», «Так он понял, вроде бы». Ежели сватают, так какое тут «вроде», да ещё дважды повторенное... Нет, явно что-то утаил Годунов, о чём-то умолчал. Однако, коли решил утаить, чего ради вообще пришёл к нему с тем известием? Ну и молчал бы! Так нет же, вроде и умолчать нельзя, и правду сказать боязно. Истинно лисовин.

А коли не о сватовстве там говорили, так о чём же ещё? Девку можно либо сосватать честно, либо обольстить? Умыкнуть? Вот для таких-то дел Елисейка гож, однако с кем мог он это обговаривать? Вопрос был пустой, ибо ответ приходил на ум только один, и ответ страшный, о таком и подумать непозволительно. Не потому ли и умолчал Годунов, что не посмел коснуться неприкасаемого...

Промаявшись так несколько дней, Андрей в конце концов решил, что боярин — с какой стороны ни посмотри — был прав и в том, что умолчал о главном, и в том, что умолчанием своим как бы подал пример ему самому: неприкасаемого не касаться, о непозволительном не думать. Что толку?

И тут, ему в утешение, внезапно забрезжила ещё одна разгадка (или хотя бы возможность разгадки): главным в сообщении Годунова был не подслушанный якобы разговор Елисейки неведомо с кем и о чём, а известие о «ливонском дядьке». Известие, надо полагать, достоверное (ибо нарочито такого и в горячке не придумаешь), да к тому же такого рода, что позволяет предположить некую корыстную со стороны боярина озабоченность. У нас ведь как делается: окажи человеку услугу — и он уж твой должник. На Москве у лисовина, пожалуй, должников предостаточно, в случае какой нужды есть к кому обратиться: я, мол, тебя тогда выручил, так ты уж не откажи... Однако старому хитрецу не помешает иметь таких ещё и в зарубежье (да наверняка уже и имеет), так что лишний не помешает. Могли и сами ливонцы посулить: помоги разыскать племянника, а мы в долгу не останемся...

Так что про «сватовство» Годунов, пожалуй, просто выдумал. А для чего — понятно: чтобы его припугнуть, сделать покладистым. Понимает ведь, что дядька-ливонец, да ещё в комтурском звании, стрельцу московскому нужен как прошлогодний снег. Это ведь скажи кому — обхохочут так, что до смерти не отлипнет, пальцами будут показывать: вон он, дескать, крыжачий племянничек пошёл! Ну а коли без шуток, так что ему то родство? Матушки уж сколь годов в живых нету, а братец и не вспомнил ни разу, весточки о себе не подал. Хотя мало ли купцов ездит туда-сюда, и наших, и немцев ихних, трудно ли было цидульку прислать? А теперь, вишь, приспичило ему!

Не мог Годунов не понимать, что он, узнавши про этакого дядьку, отнюдь не возрыдает от радости и не кинется сломя голову в родственные объятия. Вот и понадобилось припугнуть: тут, мол, против тебя невесть что затевается, так ты уж тех ливонцев держись, за ними будешь как за каменной стеной... Гляди, как ловко придумал, старый бесстыдник! А вот не пойду кланяться крыжаку, и всё тут. Кусай себе тогда локти, боярин, утешай сам своего комтура...

Успокаивая себя таким образом, Андрей стал и дурацкое пребывание в Коломне воспринимать без прежней досады. Ему-то что! Стрелец, как говорится, спит, а служба идёт. Он добросовестно облазил стены кремля, все его четырнадцать башен, здешний был поновее московского, — последний раз крымчаки зорили и жгли Коломну года за три до рождения Иоанна Васильевича, ещё при покойном великом князе; после того детинец возвели уже в камне, и возвели на совесть: стены, шириною по верху в без малого шесть аршин, вздымались на девятисаженную высоту, проделанные в трёх башнях ворота были ладно обустроены, и пространство перед ними насквозь простреливалось с боков пищалями подошвенного боя. Осматривая всё это, Андрей всё твёрже убеждался, что не было никакой нужды присылать сюда особого досмотрщика.

Но ломать себе голову над этой загадкой, кому и для чего понадобилось убрать его из Москвы, больше не хотелось. Скорее всего дело было в тех же ливонцах: коль скоро Годунов решил свести его с «дядькой», то почему не предположить, что кому-то захотелось тому помешать — просто чтобы насолить постельничему, подпортить ему игру? Димитрий Иванович не раз жаловался, что недругов у него на диво много, хотя делает всё, чтобы таковых не заводить. Видно, сами заводятся, наподобие клопов. Андрей соглашался и насчёт недругов, и насчёт клопов, присовокупляя к последним ещё и вошь — та, как известно, тоже заводится невесть с чего, сама по себе. Про себя он, однако, обилию врагов у Димитрия Ивановича не дивился: больно уж удачливо шла у постельничего его непростая служба, люди же удачливых не любят...