Юрий Слепухин - Государева крестница

А начёт Настёнки, успокаивал он себя, боярин явно присочинил, и довольно нескладно (вроде как полковник с проворовавшимся якобы Бухвостовым). Какое, к лешему, сватовство, неужто мог бы Михалыч сговориться втайне от него? Мужик себе на уме, не всегда покладист, пожалуй и не без спесивости (посадские эти, коли подфартит кому выбиться к верхам, бывают порой ох как спесивы!), однако чего в нём нету, так это двуличности. С чего бы это он стал и его обманывать, и дочку свою, в коей души не чает. Да нет, сватовство — вздор, не может того быть. А то, другое, о чём и помыслить жутко, — может?

Осмотрев и похвалив воеводе состояние детинца, он стал объезжать кромешные земляные укрепления вокруг слободок, благо распогодилось — непрерывные дожди сменило устойчивое вёдро, почти каждую ночь под утро примораживало, и к полудню прогретый нещедрым уже солнышком воздух благоухал грибной прелью из окрестных лесов и дымком палой листвы, сожигаемой рачительными огородниками на опустошённых грядах. Поездки были в радость, здесь забывались все московские мороки и загадки. Кто бы ни придумал, с какой целью сослать его сюда, Андрей уже был ему благодарен.

Кромешною обороной Коломна похвалиться не могла. Худо-бедно прикрытый с восхода и севера руслами Москва-реки и Коломенки, полуденной стороной город был открыт до самой Оки. Хотя до неё было недалеко, всего версты две, однако по левому берегу — переправившись повыше, возле Каширы — можно было дойти сюда беспрепятственно. Нерадиво отсыпанный земляной вал местами осел уже чуть не до трёхаршинной вышины, дубовые надолбы частью подгнили, немало их было уже и растащено слобожанами; крепкий некогда тын выглядел теперь старческой челюстью, где зубов раз-два и обчёлся. Перед таким «укреплением» задержаться было разве что ленивому.

Довольный тем, что смог отметить хоть маловажное, но всё же упущение, Андрей пошёл к воеводе, напустив на себя суровый вид. Тот, однако, был изрядно тёртый калач, многажды пуганный разными столичными наездниками и знающий, как с ними обходиться. Препираться отнюдь не стал, делал лишь плаксивое лицо и охотно соглашался со всем сказанным.

— Знаю, родимый, знаю, мне ли не знать, — поддакивал он с сокрушённым видом, — и мне ли не печься, ведь, случись что, не приведи Господь, голову-то с меня первого снимут — нешто я про то забываю! Да только что делать с этими иродами, ведь сколько разов велено: скотину на валах не пасти, надолбы не выкапывать, а им всё как горохом об стену. Стражников, што ль, на каждой версте ставить, так отколь я их наберу столько...

— А стрельцы на что? — спросил Андрей. — Вроде немало тут нашего брата понасобирали.

— Да не так уж и много, голубь, а главное — при деле они все, спроси вон у ихнего головы! Им и в кремле охрану нести, и улицы ночью караулить, места-то у нас дикие, разбойные, с заокской стороны какая только сарынь не норовит воровски прошмыгнуть... А коли не на службе стрелец, так попробуй ухвати его, у него ж и хозяйство тут — кто торгует, кто огородничает, кто рукомеслом каким кормится, — нетто пойдёт он задарма валы подымать! А с мужиками слободскими рядиться — так опять же, кто платить будет? Казна уж который год ни полушки не даёт...

— Ужо в Москве буду, поговорю там с кем надо, — сказал Андрей, напуская на себя важность.

Говорить об этом с кем бы то ни было он, понятно, и не собирался. Что толку? Кашкарову скажет, а дальше это никуда не пойдёт, полковник не хуже его знает, что разговорами делу не поможешь. А чем поможешь? Да леший его знает! Ничем, надо полагать. На скаредность казны, умеющей только тянуть с мест разные поборы да налоги, жалуются повсюду. Вот и в Курске тоже, этим летом, плакался тамошний воевода: не то что на работы денег не дают, а и стрельцам жалованье по три года не плачено — долго ли до греха? Отсюда и нерадивость к службе. Везде так! Дивиться ещё можно, что им в Москве платят хотя с задержками, но исправно.

Приписанный к «середним дворянам», Андрей получал оклад в пятьдесят рублей годовых. Деньги вроде бы и немалые, однако расходятся легко. Готовясь же к семейной жизни, он впервые задумался над тем, во что эта жизнь будет обходиться, и даже не поленился побродить по московским торжищам. Дороговизна снеди привела его в изумление: за кружку сметаны запрашивали деньгу, за фунт масла — аж целую копейку, за сотню яиц — алтын. Столько же — три копейки — стоила утка, а куру отдавали вдвое дешевле — за три деньги. Живность вроде не так уж и дорога, за рубль можно быка купить или три десятка овец, да ведь хлопот сколько с этой скотиной! Да, не диво, что простому «сыну боярскому» с годовым окладом в десять — пятнадцать рублей не прожить с женой и детишками без подсобного хозяйства...

В Ливонии и Литве, насколько удалось Андрею подметить, жизнь была не только вольнее, но и богаче. Как там жили мужики-землепашцы, он не заметил, это его не занимало, да он их почти и не видел, — вторгаясь на чужую землю, конница головного полка идёт намётом, оглядываться да разглядывать по сторонам некогда, а когда проходишь местами, занятыми пехтурой, то там обычно не увидишь уже ни изб, ни тех, кто в них жил. А вот в городках, взятых без особой порухи, можно было поглядеть, порасспрашивать, сравнить. И сравнение оказывалось не в нашу пользу.

А почему так? На войне об этом не задумываешься, там не до того, забота там самая простая: не сплоховать в схватке, опередить басурмана на один сабельный удар да чтобы потом нашлось где поесть-выпить, а то и соснуть малость под сухой кровлей. А кто как живёт, где жизнь вольготнее — про то ратнику и думать не положено. Да оно и непристойно. Иначе до такого можно додуматься, что и не опомнишься, как сам станешь изменником наподобие воеводы Курбского, Вишневецкого и прочих утеклецов. В Литве, сказывают, их уж вон сколько — и ничего, живут под защитой князя Острожского, за веру православную их там не утесняют...

В мирное же время, конечно, нет-нет и вспомнишь, и задумаешься. Тут уж, хочешь не хочешь, поистине голова кругом идёт. Юсупыч, бывало, как говорил: неустройство земли от двух причин происходит — либо по скупости природы, чаще же от злонравия правителей. Скудость, мол, дело поправимое, есть там один край, у прибрежных немцев, где каждый вершок угодий отвоёван у моря, огорожен плотинами, а живут богато. Недаром гишпанцы (мало им золота, в Новом Свете награбленного!) ныне к тем «Низким землям» загребущую руку тянут...

У нас же природа, может, и не такая изобильная, как в полуденных краях, однако же и не скудная, всего хватает: и леса, и пахотной земли, рыбы и зверя всяческого обилие неисчислимое; тот же Годунов однажды цифирь по бумаге вычитал — за один год, мол, вывезено аглицкими да немецкими купцами сала сто тысяч пудов, воска пятьдесят тысяч, да сто тысяч кож лосиных да воловьих, да рухляди пушной на пятьсот тысяч рублей, это ж какое богатство, ума лишиться! — а стрельцам по три года жалованье не платят... И ведь не где-нибудь в Вологде, куда вражья нога сроду не ступала, а на краю Дикого поля, под носом у татарвы крымской, где, случись что, те же стрельцы опять первый удар на себя примут...