Юрий Слепухин - Государева крестница

Годунов молча развёл руками:

— У тебя, Романыч, иные теперь заботы. А Никита, что ж, чай, не ребёнок и распорядиться собою волен. В твои годы того не понять, а ведь и так бывает, что иссякнет в душе охота жить далее...

— Понять могу, однако это если бы с Настёной стряслось худое. Ну а коли всё добром обойдётся? Чего ж заранее-то панафиду петь?

— Не токмо в Насте дело, — строго сказал постельничий. — Дочь для отца — отрезанный ломоть, как бы там ни обошлось. Никиту, чую, иное гнетёт. Рассуди сам — сколь годов служил великому государю верой и правдой...

— Да уж, дослужился... Димитрий Иванович, а как известишь его, удалось ли?

Годунов хлопнул себя по лбу и полез в подвешенную к поясу кису:

— Вот, вручить тебе велел! Чепь со зверушкой — припаять, што ль, надо было... И ещё вот. — Он протянул Андрею грубое железное кольцо с выбитым на нём фрязинским мастеровым клеймом. — Ежели, даст Бог, всё сойдёт как надо, отдашь перстень Юшке — он немедля пошлёт Никите, то и будет весточка...

Началось с недоброго: стражника — не того, с кем Андрей бражничал днём, а его сменщика — шпыни всё-таки порешили с маху, хоть велено было настрого: оглушить, связать, оставить с кляпом во рту (впрочем, верно и то, подумалось ему уже после, что легче было бедолаге помереть сразу, чем испустить дух в Разбойном приказе: с рук ему эдакое упущение всё равно бы не сошло). Огорчённый бессмысленным этим смертоубийством, Андрей оставил Юшку в сторожке (шпыни хоронились в сугробах вдоль берега, сани же были укрыты в чащобе за Неглинкой) и, плотно притворив дверь, зажёг фонарь и отомкнул решётку. Пройдя по сводчатому каменному проходу шагов с полсотни, прислушался — впереди было тихо, стащил рясу и вместе с приготовленной для Насти сложил на пол. Скинул и тулупчик. О том, придётся ли снова здесь одеваться, подумалось как-то покойно, отрешённо — вроде как бы не о самом себе, не о ней...

Так же отрешённо подумал он — в который уж раз! — и о другом: что будет, если ведьмак окажется там. Время они с Годуновым рассчитали вроде бы верно — раньше третьего часа ночи [26] По-нашему — 21.00. Иоанн Крестовую палату не покидает, но мало ли что взбредёт ему в голову... Андрей знал одно: Настю он не уступит никому . Рукоять сабли была привычно под левой рукой, шестизарядная пистоль (та самая, что чинил когда-то Никита) весомо оттягивала кушак. Ещё недавно поднять руку на государя было для сотника Лобанова так же немыслимо, как совершить жуткое кощунство в храме, — скажем, выплюнуть Святые Дары. Сейчас он знал, что не остановится ни перед чем, попытайся кто преградить ему путь. Попытаться же мог только один — Никита прав: в тайных проходах стражу не ставят, на то они и тайные. Может, Андреем владело какое-то безумие, но он знал твёрдо, что, коли придётся, пролить кровь венценосца ему будет не труднее, чем шпыням было зарезать бедолагу стрельца...

Он так запомнил полученный вместе с ключом чертёж, что шёл уверенно, изредка лишь поднося к фонарю измятый листок бумаги с бледными следами свинцового грифеля. Всё было верно. Могильная, гробовая тишина царила в подземелье, он подумал даже, что ежели устроены где продушины для свежего воздуха, то его шаги могут услышать, поднять сполох. Но эта мысль не тревожила. Решёток он миновал уже три, все они исправно отмыкались одним и тем же ключом; впереди, в сотне шагов, как было указано на чертеже, оставалась последняя преграда — дверь, дубовая и окованная железом. Отшагав эту сотню, Андрей подошёл уже осторожно, прислушался — и к тому, что за дверью, и к своему сердцу. Потом, вздохнув и перекрестившись, вложил ключ.

Ведьмака тут не было. А Настю Андрей увидел не сразу: покой был едва освещён через оконце под потолком, свой же фонарь, входя, он прикрыл заслонкой. Лишь когда глаза освоились, увидел, что кто-то лежит на постели лицом в подушку, поджавши ноги и прикрыв голову сгибом руки; узнать лежащую было трудно. Он подошёл ближе — платье было не Настино, он знал её уборы почти все, эта же была в чём-то невиданно богатом, лазоревом, в жемчужном и золотом шитьё, даже башмачок, выпростанный из-под юбки, пестрел цветными шелками. И всё же...

Всё же это была она — само сердце подсказало. Он несмело протянул руку, чтобы отвести её запястье, но тут лежащая повернула голову и приоткрыла глаза, глядя на него с сонной улыбкой.

— Андрю-ю-ушенька, — пролепетала она, явно ещё не совсем проснувшись, стала приподниматься на локтях и вдруг ахнула — вскочила и села, опираясь одной рукой о подушку, а другую прижав к губам. — Ты — здесь?! Андрей!! Забери меня отсюда!

— Настенька, рыбонька моя, — он схватил её за плечи, сорвал с постели, прижимая к себе и покрывая поцелуями запрокинутое лицо, — заберу, касатушка, для того и пришёл, только тише! Он часто ли тут бывает?

— Кто, вурдалак? А ни разу не был, загнал вот нынче сюда, больше я его и не видела... Ты-то как вошёл?

— Батя дал ключ... После, рыбонька, после всё тебе расскажу, а сейчас уходим — не то, не ровен час...

Неслышно ступая по ковру, они вышли, Андрей старательно — троекратно в одну сторону, двукратно в другую — запер окованную дубовую дверь и подхватил Настю на руки.

— Ох, желанный ты мой, — простонала она, щекоча губами у него под ухом.

От неё пахло и привычно — ею, Настёной, — и непривычно, какими-то странными благовониями...

Дойдя до первой решётки, он осторожно опустил её на землю, замкнул замок и взял её за плечи:

— Настюша, сразу скажу, чтобы после этого не касаться... Ежели с тобой сделали что худое — не говори мне ничего, мне про то знать не надобно, ты для меня — знай всегда! — какая была, такой и осталась — чистая и непорочная...

— Андрюша!!

— Погоди! Я воевал, сама знаешь, на приступы ходил, когда город не сдавали добром, так что всякого повидал. И давно понял: коли женщина остаётся без защиты — что бы с нею ни сотворили, её вины в том нету, хотя иные по-другому судят, как, мол, далась и всякое такое...

— Да погоди же, Андрюша! — закричала Настя. — Как ты помыслить-то мог, неужто, случись что дурное, неужто ты живую бы меня нашёл?! Да я своими руками удавилась бы, коли меня б кто снасильничал! И раз уж про такое говорим, одно обещай: буде изловят нас — не отдавай им, греха на тебе не будет, ежели сам убьёшь, с собой же покончить — сам знаешь, на том свете не простится. Обещай мне это, Андрюшенька!

Он хотел ответить, но не смог: дыхание перехватило и голоса не стало; Андрей только покивал и, до боли прижимая её к себе, зарылся лицом в её волосы.

— Не думай такое, — выговорил с трудом, — Бог милостив, может, и не изловят... Идём, однако, каждый миг могут хватиться...

Перед наружной решёткой он пошарил по сторонам лучом фонаря, нашёл оставленный узел со скарбом, помог Насте обуться в валенки поверх башмаков, надеть тулупчик. Потом она воздела руки и он натянул на неё ряску с куколем, вторую надел сам. Юшка, когда вышли в сторожку, воззрился на Настю изумлённо.