Юрий Слепухин - Государева крестница

Подходя к дому, он ещё издали увидел, что створки ворот притворены неплотно, а к ним ведёт свежий санный след. Ночная метель утихла, и утреннее небо разгоралось яркой безоблачной синевой.

«Хоть денёк выдался погожий», — подумал он и вошёл в калитку.

Сани, уже развернувшись посреди двора, стояли перед воротами на выезд, рядом похаживали двое в чёрных кафтанах. Работники боязливо поглядывали кто откуда — из конюшни, от амбара, с крыльца в дом.

— Никита Михайлов, велено тебе быть ко двору, — сказал один из чернокафтанников, а третий — на облучке — стал перебирать вожжи, сделав Онисиму знак развести створки ворот.

— Велено так велено, — отозвался Никита беззаботно и шагнул к саням. Потом остановился и обвёл взглядом двор и всех, кого смог увидеть хоть издалека.

— Прощайте, братцы, — сказал громко и твёрдо, снял шапку и поклонился в пояс на три стороны. — Простите, коли обидел кого, и не поминайте лихом. Дай вам Бог...

Когда тронулись, он закрыл глаза и долго не раскрывал, потом всё-таки раскрыл — подумал, что надо же наглядеться напоследок. От быстрого бега саней лицо обвевало морозцем, но день вставал безветренный, уже зарозовевшие по верху дымы подымались столбами, не изгибаясь.

«Далеко ли успели отъехать за ночь», — подумал он с кольнувшей в сердце тревогой, но тут же заставил себя успокоиться: не было бы суждено Настёне выйти на волю, так и вчера не вышла б, а так что ж, станет ли ангел-хранитель играть с нею, как кошка с мышью...

Во дворце его сразу провели наверх, он малость подождал в пустом покое, потом велели идти дальше. Государь сидел в кресле, одетый в узкий чёрный как бы подрясник, подпоясанный простым кожаным ремнём, и на вошедшего Фрязина воззрился свирепо, поигрывая рукоятью посоха.

— Здрав буди, Иван Василия, — сказал Никита, отдав малый поклон. — Сказывают, видеть меня хотел?

Иоанн долго смотрел на него молча, потом улыбнулся жутковатой усмешкой.

— А ты смел, Никитушко, — сказал он. — Как с равным говоришь!

— Так ведь кумовья мы, помнится. Аль память мне изменяет? Дело-то давнее, сколь уж там минуло — семнадцать годов скоро...

— Верно счёл. Однако кум кумом, а всё ж таки я тебе ещё и государь, ась?

— Да нет, Иван Василия, какой ты мне государь... Государем того величают, кого душа таковым признаёт, а коли этого нет, так что ж, тот и государь, кто над плотью властен? Так плоть, она плоть и есть... нынче живёт, а завтра обращается в прах смердящий. Тогда и тюремщик — государь, потому в его воле одному узнику жизнь оставить, другого же удавить.

— Ну, ты не токмо розмысл, выходит, но ещё и филозоф изрядный, — с той же застывшей усмешкой вымолвил Иоанн.— Сейчас, однако, рассуждения филозофические оставим, понеже вызвал я тебя яко розмысла. Те замки к тайному ходу — не ты ли божился, что их никакая отмычка не откроет?

— Божиться не божился, кощунствовать не привычен, а сказать — сказал. И опять скажу: тех замков отмычкой не отворить.

— Однако же отворили! И не то чтобы отворили да открытыми бросили, а все до единого обратно позамыкали. Как сие объяснишь, умелец?

Никита со скучливым видом пожал плечами:

— Чего ж тут объяснять... Коли есть ключ, так оно просто. Что отомкнуть, что замкнуть — невелика наука, а позамыкали для того, мыслю, что погони опасались... всё ж таки лишняя препона.

— Какой ещё ключ?! — Иоанн подался вперёд в кресле, опираясь на посох. — Ты про что это? Ключи при мне!

— При тебе малые. А тот, первый, что велик показался, припомни. Его, конешно, сразу пережечь следовало, да я, промыслом Божиим, вишь, запамятовал... а он и пригодился.

— Так ты, вор, отдал его?!

— Отдал, вестимо. Не самому же было лезть в подземелье, староват я для таких подвигов... А вором меня не зови, не срамись. Кто из нас двоих вор, то на Страшном Судилище явным станет: я ли, что двадцать лет служил тебе верой и правдой, иль ты, крёстную свою дочь в неистовстве умыкнувший на растление... едино дабы похоть ублажить, сквернавец ты непотребный! Мало что в содомском грехе погряз, так иного захотелось отведать? Ещё, вишь, в обиде, что его «великим государем» не величают!

— И кому ж ты ключ отдал? Хотя о том догадаться немудрено. Ладно, иное спрошу: через кого дознался, где дочь?

— А вот этого тебе знать не надо.

— Да ты, смерд, никак и впрямь обезумел? Всё ведь сказать придётся!

— Ан нет, Иван Василия. — Фрязин усмехнулся, покачал головой. — Уж я коли решился не говорить, то и не скажу. Ты, я слыхал, потехи ради в застенки хаживаешь, так зайди, когда меня в работу возьмут. Зайди, не поленись! А то из бояр подноготную выпытывать, оно конешно, занятно бывает, да с теми ведь не натешишься, жидковаты они на расправу. Иных же ты ещё не видывал, верно? Ну так увидишь! Коли Господь дал мне дочь вырвать из твоих смрадных когтей, то уж, верно, поможет и муку принять достойно...

Иоанн долго молчал, глядя в пол, потом поплескал в ладони и вошедшему служителю велел кликнуть Малюту. Тот, видно, был неподалёку — вошёл неспешно, косолапым своим ходом, оценивающе глянул на Фрязина, потом на Иоанна — вопросительно.

— Бери его, Лукьяныч, — сказал тот глухо.

Скуратов взял мастера за рукав, тот гадливо отдёрнулся:

— Не трожь, сам дойду...

Когда они вышли за дверь, Иоанн снова кликнул Малюту.

— Выведешь вон туда, — указал он на залитое утренним солнцем окно, — и голову долой. У меня на глазах чтоб!

— Помилуй, государь! — Малюта едва не потерял дар речи. — Может, хотя бы... на кол его?

Иоанн с маху вонзил в пол остриё посоха:

— Ты, хамово отродье, сам туда сядешь! Я что, совета твоего спрашивал? Или своим умишком решил суд за меня вершить? Ступай прочь, пёс! Да, вот ещё... Саблей искусно ли владеешь?

— Государь, я в ратном деле не новичок!

— Добро. Никитку топором палаческим не поганить, возьмёшь саблю... да проверь, чтобы наточена была как должно! И сам его срубишь. Не мешкайте там — я видеть хочу... Отвори окно!

Фрязина вывели скоро. Небольшая отгороженная площадка у крыльца, покрытая выпавшим за ночь снегом, была уже вся освещена солнцем, сияла до рези в глазах, и так же ярко пылал лазурным огнём нарядный, крытый василькового цвета атласом кафтан на плечах смертника. Иоанн, весь подавшись вперёд, смотрел не отрываясь, беззвучно шевелил губами. Наконец появился Скуратов, неся под мышкой вложенную в ножны саблю. Фрязина, взяв с обеих сторон за локти, принудили стать на колени, он широко перекрестился и опустил голову, круговым движением подальше выпростав шею из ворота.

Малюта отбросил пустые ножны, подошёл ближе, чуть отступил, примериваясь. Иоанн даже не уловил, как он замахнулся, — вспышкою полыхнул на солнце клинок, и обезглавленное тело, помедлив миг, осело наземь, заливая слепящую белизну алыми потоками.