Георгий Блюмин - Юность Татищева

Улицею Великой вышли к Васильевской горке. Тут — стена Среднего города. Под новым застеньем — глубокий ров с водою, над ним качались на цепях дубовые мостки. Храм Василия на Горке окружали молодые зеленеющие липы. И сюда, и в соседнюю игрушечной красоты церковку Анастасии Римлянки во Кузнецах стекался к обедне народ. Шли богатые люди в широком, доходящем до икр шелковом, суконном или парчовом платье, кафтаны застегнуты широкими застежками, украшенными жемчугом и золотыми кисточками. На головах у некоторых, несмотря на тепло, — высокие собольи шапки. Длинные рукава, столь же длинные, как сами кафтаны, один засучен, другой опускается, иногда оба завязаны назади. Жены богатых людей чинно двигались в широких опашенях, расширяющихся книзу от рукавов, сделанных из тонкого белого сукна, рукава длинные. Опашень впереди донизу застегнут золотыми или серебряными пуговицами, иногда величиною с грецкий орех. На голове — низкие меховые шапочки. Жены мещан и купцов отличались тем, что покрыты были как бы свадебной фатою с концами, сложенными накрест на груди. В веренице неспешно шествующих псковичей можно было увидеть и дворянских жен, одетых в шугай с длинными рукавами и богатыми застежками до колен. Потупя глаза, шли девицы простых обывателей, их две длинных косы перевиты были лентами, а высокие железные каблуки окрашены различными цветами.

Миновали короткую улочку Враговку. Здесь, на взгорье, строил себе дом Никита Татищев. Дом скромный, на невысоком каменном фундаменте — рубленная из сосновых бревен изба с четырьмя трубами, двор, обсаженный молодыми деревцами, конюшня, сараи, погреб. Куда татищевскому дому до богатырских купецких хором Сергея Поганкина, что в пять этажей поднялись над всей округой вровень с крестами церквей! Но прячет купец несметные богатства, от пожаров хоронится, помнят тут недавнее народное восстание, когда гудел сполошный колокол и рдели угольями в ночи хоромы богатеев. Все закрыто каменными сводами, малые окошки забраны толстыми решетками, двери заперты железными засовами да заложены еще изнутри толстыми деревянными брусами. Живут купцы на высоких гульбищах, в просторных деревянных хоромах на самом верху этой многовечной каменной башни. Слюдяные узорные оконницы льют слабый свет на немыслимой красоты печи, облицованные поливными цветными изразцами.

Через два часа нарвский гость Татищева, чисто выбритый, умытый с дороги и отобедавший, сидел за большим дубовым столом напротив хозяина в единственной пока отделанной комнате, которую стольник приспособил под свой кабинет. Перечел Никита Алексеевич выписанные латынью дипломы приезжего, но более интересовался извлекаемыми из известного уже сундучка хитроумными приборами и инструментом. Орндорф обстоятельно изъяснил назначение всякого:

— Сей знатный прибор есть изобретение учителя моего Христиана Гюйгенса, сделанное им вместе со знаменитым Гуком. Именуется термометр. Вот часы, к коим следует еще маятник приделать, — тоже Гюйгенсово открытие.

Никита Алексеевич глядел, удивлялся, подперев рукою рано начавшую седеть голову.

— Скажи мне, ученый человек, отчего ты во Псков решился приехать. Ну, купца старанье мне понятно: не иначе будет просить меня вымолить у государей послабленье налогов для него. Ведь небогат я, казной не одарю. Токмо желаю детей своих наукам обучить, отечеству нашему на пользу.

— Мне деньги не надобны. Тут мое богатство, — Орндорф показал на книги. — Изучал я в Упсальском университете историю и теологию, в библиотеке тамошней во множестве хранится историй российских древних и прочих полезных книг. А где еще проникнуть в русскую историю возможно, как не во древнем и славном городе Пскове?

— Разумно сие. А скажи мне, как батюшку твоего зовут? Принято на Руси уважаемых людей по имени-отчеству называть. Нравишься ты мне, скромен и умен, а таких Татищевы всегда уважали.

— Отца имя Вильгельм. И скажу еще, почему решился сразу к вам, Никита Алексеевич, в службу определиться. Знаю по книгам древним, что ведете свой род от Рюрика, от князей Смоленских. Прельщает меня мысль познанья свои углубить, служа вам.

— Псковичи, Яган Васильевич, — люди строгие и справедливые. Явись ты во Псков еще тридцать — сорок лет назад, вряд ли бы тебя в город впустили, и не сидеть бы нам за этим столом вместе. В те недавние времена ежели кто из иноземцев получал дозволение ехать на Москву, то впускали его через одни ворота, а через другие выпускали, без малейшей задержки в городе, а тем паче речи быть не могло о постоянном жительстве. А мимо Детинца провозили с завязанными глазами. Сколь много жалоб ушло в столицу от псковичей, когда блаженной памяти государь Алексей Михайлович разрешил в городе заводить строения иноземным купцам. Горько сетует псковская летопись на тот случай, когда однажды приехал во Псков какой-то немчич из Москвы в 1632 году и велено ему было рвы копать около Пскова, и ходил он вольно един возле града. Оттого, а более от храбрости безмерной псковских людей и верности их отечеству, двадцать шесть нападений ворога выдержали стены Пскова, и один только раз, в 1240 году, незадолго до великих побед Александра Ярославина Невского, изменою Твердилы город был взят и насильно отворен для иноземцев… Род же Татищевых воистину древний, от Рюрика, и сослужишь ты мне добрую службу, написав историю рода нашего на латыни; приходский же дьячок в Боредках перепишет оную по-русски. Сын мой первый Иван, трех лет отроду, пусть учится при тебе. На других учителей да на школы денег не скопили. Девятнадцатого апреля бог дал мне второго сына. Родился недалече от Острова, в сельце наследственном Боредках [3] Место рождения Василия Никитича Татищева определено автором по месту жительства крепостного Татищевых Ивана Емельянова (ЦГИАМ, ф. 1872, оп. 1, ед. хр. 3). Других владений под Псковом у Н. А. Татищева не было. , двадцать шестого крещен в сельской приходской церкви и назван Василием. Жена, голубушка Фетинья Андреевна, как занемогла родильною горячкою, так и по сей день лежит в Боредках под присмотром моей еще няньки Акулины Ивановой. Так что завтра думаю я ехать в Остров.

— Для меня всякое путешествие отрадно. — Орндорф встал, улыбнулся Татищеву. — Хотя и зело хотелось рассмотреть попристальнее Псков. Ну, да вашей милостию надеюсь еще побывать в городе. Что до предложения быть историографом рода Татищевых, то счастлив этим заниматься, хотя надо родиться русским, чтобы писать российскую историю. Коли не смогу осилить труд сей, передам знания свои и цель эту новорожденному сыну вашему Василию. Иван, полагаю, пойдет дорогой отца и будет человеком военным.

— Ин быть по-твоему! — Улыбка тронула и суровое лицо Татищева. Он тоже поднялся, подошел к Орндорфу, осматривая его костюм. — Одежда твоя, Яган Васильич, полегче нашей будет и сукна хорошего, да больно сшита чудно. Слыхал я, что молодой наш царь Петр Алексеевич на Москве такое платье носит и ближних людей так одевает, чем в боярах великое неудовольствие породил. Тридцатого мая пойдет ему лишь пятнадцатый год отроду, а чует сердце служивого человека: ему вести отечество наше. Так что, неровен час, и мне еще доведется пощеголять в заморском платье на старости лет.