Маргита Фигули - Вавилон [litres]

– Смелей! Тот, что лежит на соломе, тоже дышал когда-то кристально-чистым воздухом, принесенным силою ветра с Серебряных гор, с горделивых вершин Тавра.

Она ничего не ответила на язвительные слова – ее вдруг так затрясло, что связка ключей на колечке, в два ряда усыпанном изумрудами, громко звякнула.

Погружавшееся в безмятежный сон сердце узника откликнулось на этот звук. Мгла перед глазами поредела с появлением чего-то непривычного. Устига ощутил это еще не совсем угасшим инстинктом – тем, что останавливает слепца на краю пропасти.

Когда Нанаи с певцом приблизились к нему, губы Устиги шевельнулись, но певец предупредил его вопрос. Он склонился над узником и, поднеся перстень к чахлому свету каганца, сказал:

– Князь из далекого персидского края, я принес тебе дар от твоего повелителя.

– Элос! – вырвалось из груди узника.

Элос, персидский лазутчик? Нанаи попятилась к двери, ища глазами стражников.

– Ах, у него горячка, не удивительно, что он бредит о своих друзьях… – лукаво усмехнулся певец и, взяв исхудалую руку Устиги, надел ему на палец перстень, в котором каплей крови пламенел драгоценный камень рубин из страны Офир, страны ясновидящей Балкис-Македы из Савы. Согласно поверью, этот камень оживлял кровь в теле, спасая человека от смерти.

Певец тихонько шепнул Устиге:

– Мир близко, мужайся!

Устига пришел в себя.

Искра жизни трепетом пробежала по его изможденному телу. Вцепившись костлявыми пальцами в отвороты мантии, в которую был облачен музыкант, он взмолился:

– Скажи, кто ты!

– Певец, – ответил тот невозмутимо, – а этот перстень посылает тебе твой господин… непобедимый Набусардар, – в знак вечной дружбы, залогом жизни. Притронься к нему, он с рубином. Притронься, и ты почувствуешь, какой он горячий и влажный. Он вернет кровь твоим жилам.

Устига разжал пальцы и упал навзничь.

– Он совсем обессилел, любезная госпожа. Чего доброго, не сегодня завтра помрет в этой берлоге. Если хочешь спасти Набусардара, вели перенести персидского князя в светлую комнату да пошли к нему лекаря и ухаживай за ним. Насколько я знаю, однажды он спас тебе жизнь. И кажется, случилось это у опушки Оливковой рощи. Похоже, тогда ты любила Устигу и восхищалась красотой его духа, сердцу твоему грезилась его ласка, слух жаждал его песни… Вот послушай…

И он исторг из струн мелодию, которая больно отозвалась в душе Нанаи, девушка едва устояла на ногах.

– Сжалься, певец. – Она закрыла лицо руками и повернулась к двери.

– Когда-то ты любила его, и Энлиль не забыл этого. Когда-то ты приняла помощь Устиги и позволила ему вернуть тебя к жизни. А теперь, когда душа его покидает тело, ты не шелохнешься, слова доброго не скажешь. Неужто ты так ослеплена тем, другим? Помни, боги бывают и справедливыми!

В подземелье слышались лишь тихие всхлипывания Нанаи и шуршание гнилой соломы.

– Кто это скрывается за тобой, гонец? – спросил Устига, вглядываясь в тень на стене у двери.

– Женщина, князь. Волею богов и Набусардара она пришла утешить тебя. Боги и Набусардар послали ее, ибо перст Набу в Книге судеб начертал этой красавице из красавиц пребывать меж двух мужей, наподобие пропасти, разделяющей две скалы, и лелеять в сердце двоих, как лелеет и поит влагой земля сросшиеся корни мандрагор.

– Кто открыл тебе это и кто ты сам? – прошептала Нанаи в ужасе.

– Певчий и гонец Набусардара! – усмехнулся таинственный гость. – Ты удивлена, богиня любви, как Набусардар послал тебя в это нечеловеческое обиталище утешать несчастного? Как он решился пожертвовать тобою? Ах, досточтимая госпожа, богиня любви! – Он тронул пальцами струны, и темница наполнилась волшебными звуками. – Когда нам самим грозит смерть, о других мы не думаем… Таков и Набусардар.

Так вот оно что, думала Нанаи. Боги угрожают избраннику ее сердца смертью. Потерять единственного, кто остался у нее в целом мире? Дать погибнуть тому, в ком сейчас так нуждаются? Нет, этого не должно случиться!

Не будь стражи у приоткрытых дверей, не будь свидетеля в лице этого кудесника, она пала бы на колени с мольбой:

– Смилуйся, Энлиль, и ты, Иштар, не оставьте меня на стезе моей!

Она приблизилась бы к ложу из гнилой соломы, на которой бессильно разметались руки, некогда врачевавшие ее пронзенное стрелою плечо, и молвила бы слово раскаяния. Быть может, в ответ она услыхала бы спасительное для Набусардара слово прощения…

Но этот старец… Нанаи украдкой взглянула на музыканта. Этот старец, дьявол или искупитель, все перебирал и перебирал гибкими пальцами струны, и те то нежно трепетали, то издавали яростный рокот.

Нанаи обуял страх, ее так и подмывало кинуться прочь, но старец с громогласной семиструнной лирой уже стоял у выхода. Путь к отступлению был отрезан. А у противоположной стены, словно завороженный чудодейственной музыкой, медленно поднимался на ложе князь Устига, измученный, страшный, похожий на призрак из древних сказаний.

Поднимаясь, он проговорил:

– Откинь кисею с лица, женщина. Покажись. Пусть увидит Устига, кого послали ему в утешение боги и Набусардар.

Устига встал и двинулся к ней на высохших ногах.

Нанаи попятилась от живых мощей, хотела было крикнуть, но горло сдавила спазма, и она лишь прошептала в ужасе:

– Тека!

Но Теки здесь уже не было. Она незаметно выскользнула из темницы, чтоб уведомить начальника дворцовой стражи о случившемся.

Устига медленно приближался к Нанаи.

Ни жива ни мертва от страха, девушка словно вросла в каменную плиту пола. Она не смогла пошевельнуться, даже когда рука Устиги отвела кисею с ее лица. Чувства Нанаи притупились, она не заметила, как умолкли струны, как, перекинув лиру через плечо, чудесный певец стремительно шагнул за порог и притворил за собою дверь.

Расшитая кисея более не скрывала ее лица, и персидский князь, нет, не выговорил, а выдохнул, потрясенный:

– Нанаи?

Мягко и нежно, как каплет из ложбинки ковша драгоценный елей в жертвенные чаши, так же мягко и нежно провел он ладонью по ее кудрям.

– Ты пришла, потому что я страстно желал этого. То, чего бескорыстно жаждешь всем сердцем, непременно сбывается. Благословляю за это судьбу, стократ благословляю за то, что смог увидеть тебя. С хвалой на устах и песней в душе благословляю и буду благословлять ее во веки веков за каждое твое прикосновение, за каждое слово, за каждую улыбку. Ликуя, снимаю я уцелевшие гроздья с твоих виноградников, в упоении поднимаю пожелтелый лист, нечаянно зацепившийся за край твоего одеяния и невольно занесенный сюда тобою. Я беру и возлагаю его себе на голову, словно лавровый венок, смоченный в драгоценной эссенции. С этим венком на голове, с просветлевшим лицом и кровоточащей, израненной душой уйду я завтра на закат…