Курбан Саид - Али и Нино [litres]

– А ты пил вражескую кровь. Знаешь, кто стоял на углу дома Ашума? Вся семья Нахарарян. Они уничтожены.

– Уничтожены, – повторил я. – На крыше дома Ашума у меня в распоряжении и было восемь пулеметов. Весь квартал находился под нашим контролем.

Сеид Мустафа потер бровь. Лицо казалось вымазанным золой.

– Там наверху весь день продолжался грохот. Кто-то сообщил, что тебя убили. Нино услышала это, но ничего не произнесла. Она просидела в своей комнате, не произнося ни слова. А пулеметы продолжали грохотать. Затем она внезапно закрыла лицо руками и стала кричать: «Прекратите. Прекратите. Прекратите!» Грохот не прекращался. У нас закончились боеприпасы, но враг об этом не знал. Они восприняли это как ловушку. Муса Наги тоже погиб. Его задушил Лалай.

Мне нечего было добавить. Рулевой из Кызылкума уставился на небо. Его пестрая шелковая рубашка развевалась на ветру.

– Я слышал, ты попал в перестрелку у ворот Цицианашвили. Это правда? Я находился по другую сторону ворот.

– Да. Я разорвал кинжалом черный кожаный жилет на каком-то мужчине, и он тут же окрасился в красный цвет. Моя кузина Айша тоже погибла.

Море походило на зеркало, а от лодки исходил запах смолы. Она была безымянной и плыла вдоль таких же безымянных берегов Кызылкума.

– Мы в мечети покрывали мертвых саваном, – тихо произнес Сеид. – Затем взялись за оружие и обрушились на врага. Многие из нас погибли. Но Аллах не позволил мне умереть. Ильяс тоже жив и прячется где-то в стране. А как они разграбили твой дом! Ни одного ковра, ни одного комода и ни одной посудины не оставили. Лишь голые стены.

Я прикрыл глаза и испытал одну жгучую боль. Перед глазами предстали тележки, набитые трупами, и Нино с тюком в руках, пробирающаяся сквозь темноту в сторону пропитанного нефтью Биби-Эйбата. Затем лодка с мужчиной из пустыни… Вдалеке сверкал маяк острова Наргин. Город исчез во тьме. Черные нефтяные вышки походили на угрюмых тюремщиков. Теперь я был здесь, укутанный в бурку, с раздирающей болью в груди. Я поднялся. Нино лежала в тени, отбрасываемой парусом. Лицо ее было узким и очень бледным. Я взял ее за руку и почувствовал легкую дрожь холодных пальцев. За нами рядом с рулевым сидел мой отец. До меня доходили лишь обрывки разговора:

– …Значит, ты действительно считаешь, что в оазисе Чарджоу можно поменять цвет глаз по желанию?

– Да, хан. В мире существует лишь одно место, где такое возможно, – это оазис Чарджоу. Там был святой пророк…

– Нино, – позвал я. – Отец беседует о чудесах оазиса Чарджоу. В этом мире можно выжить лишь так.

– Не могу, – произнесла Нино. – Не могу, Али-хан, после всей этой крови на улицах…

Она прикрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Плечи ее дрожали… Я сидел сзади, вспоминая Думскую площадь за стеной, тело Мухаммеда Гейдара на Николаевской – на улице, по которой он ходил все эти годы в гимназию, и мужчину в черной кожаной куртке, которая в одно мгновение обагрилась кровью. Как же больно было осознавать, что ты остался в живых. Голос отца доносился откуда-то издалека:

– А на Челекендском острове змеи водятся?

– Да, хан, причем очень длинные и ядовитые змеи… Правда, никто никогда не видел их. Лишь однажды пророк с оазиса Мерв рассказывал, что…

Мне было невыносимо слушать дальше их разговор. Я поднялся к штурвалу и произнес:

– Отец, Азии больше нет, друзья наши погибли, мы – в изгнании. Аллах прогневался на нас, а ты рассуждаешь о челекендских змеях.

Лицо отца выражало спокойствие. Он облокотился о мачту и долго смотрел на меня.

– Азия не умерла. Лишь границы ее сместились, навечно сместились. Баку теперь относится к Европе. И это не только совпадение. В Баку больше не оставалось азиатов.

– Отец, я защищал Азию пулеметами, штыками и мечом.

– Ты храбрый мужчина, Али-хан. Но в чем заключается храбрость? Европейцы тоже храбрые. Мы и все сражавшиеся с тобой мужчины больше не являемся азиатами. Я не испытываю никакой ненависти к Европе. Она мне безразлична. Ты ненавидишь ее, поскольку в тебе есть что-то европейское. Ты учился в русской школе, изучал латынь, у тебя жена-европейка. Как ты можешь оставаться азиатом?

В случае победы ты бы сам ввел Европу в Баку, даже не осознавая того или не намереваясь сделать это. На самом деле какая разница, будем ли строить новые заводы и дороги мы, или это сделают русские. Дальше так продолжаться просто не могло. Быть примерным азиатом совсем не означает убивать одного за другим врагов, жаждая их крови.

– Тогда что, по-твоему, означает быть азиатом?

– Ты наполовину европеец, Али-хан, вот почему задаешь мне этот вопрос. Я не смогу тебе объяснить это, поскольку ты видишь в жизни лишь очевидное. Твое лицо обращено на землю. Вот почему твое поражение доставляет тебе столько страданий, и страдания эти настолько заметны окружающим.

Отец притих и отвел глаза. Подобно всем пожилым людям в Баку и Иране, он создал себе в воображении иной, отличный от реального мир, в который он мог уйти и который сделал бы его недосягаемым. Этот таинственный мир, где можно хоронить друзей и говорить с рулевым о чудесах острова Чарджоу, лишь смутно представлялся мне. Я постучался в дверь этого мира, но меня не впустили. Уж слишком глубоко я погряз в реальности, причиняющей страдания. Поэтому меня нельзя было больше назвать азиатом. Никто меня не винил за это, но, казалось, все об этом знали. Я сильно желал вновь очутиться дома, в азиатском мире грез, но реальность превратила меня в чужестранца. Я одиноко стоял в лодке, вглядываясь в черную гладь моря. Мухаммед Гейдар мертв, Айша тоже умерла, дом наш разрушен. А я в маленькой лодке плыл на землю шаха, в великий, спокойный Иран. Вдруг ко мне приблизилась Нино:

– Что мы будем делать в Иране?

– Отдыхать.

– Как хорошо, Али-хан. Мне бы выспаться как следует эдак месяц или год. Я хотела бы спать в саду с зелеными деревьями. И не слышать никакой перестрелки.

– Мы выбрали правильную страну. Иран спит вот уже тысячу лет, а перестрелка – очень редкое явление там.

Мы прилегли. Нино сразу же уснула. А я долго всматривался в силуэт Сеида и капли крови на его пальцах. Он молился. Он знал о существовании скрытого мира – мира, который начинался там, где заканчивалась реальность. Поднималось солнце, а за ним показался Иран. Мы чувствовали его дыхание и, прислонившись к бортам лодки, поедали рыбу, запивая ее водой. Рулевой говорил с отцом, изредка бросая на меня, как на посторонний предмет, равнодушные взгляды.

На четвертый день вечером на горизонте показалась желтая полоска, походившая на облако. Это был Иран. Полоска постепенно увеличивалась. И вскоре появились мазанки и якоря. Мы прибыли в порт шаха – Энзели и бросили якорь на покрытый плесенью деревянный причал. Нас встречал мужчина в парадной одежде. На эмблеме высокой папахи был изображен серебряный лев, поднявшийся на задние лапы, и заходящее солнце. За чиновником шли двое босых полицейских-моряков в рваных мундирах. Он взглянул на нас большими круглыми глазами и произнес: