Курбан Саид - Али и Нино [litres]

– Нино, – позвал я, – потерпи несколько недель, а потом мы уедем домой в Баку.

Она устало кивнула и закрыла глаза. Заснув, она держалась за мою руку и прижимала ее к себе. Я долго просидел рядом, чувствуя ладонью, как бьется ее сердце. Затем сам разделся и лег рядом. Тело Нино было теплым, и она лежала по-ребячьи на левом боку с согнутыми коленями, спрятав голову под одеялом.

Проснувшись рано утром, она перепрыгнула через меня и побежала в ванную комнату. Там она долго умывалась и плескалась, не позволяя мне войти… Затем вышла, стараясь не встречаться со мной взглядом. В руках у нее была маленькая склянка с бальзамом.

– Тебе следовало поколотить меня, Али-хан, – произнесла она голосом примерной маленькой девочки.

– Куда уж там. После того как я целый день колотил себя, откуда было взять силы на тебя, Нино.

Она отложила бальзам, а евнух принес чай. Спешно выпив его, Нино молча и смущенно выглянула в окно на сад.

– Все бесполезно, – сказала она вдруг, посмотрев на меня решительным взглядом, – я ненавижу тебя, Али-хан. Я ненавижу тебя и буду продолжать ненавидеть, пока мы будем находиться в Иране. Я ничего не могу с собой поделать.

Мы поднялись, вышли в сад и молча уселись у фонтана. Перед нами шествовал павлин, а во двор мужской части дома въехала карета отца.

– Я могу сыграть в нарды даже с мужчиной, которого ненавижу, – посмотрев на меня искоса, вдруг смущенно произнесла Нино.

Я принес нарды, и мы стали грустно и уныло бросать кости. Затем, склонившись над бордюром фонтана, смотрели на свои отражения в воде. Нино окунула в воду руку, исказив рябью наши отражения.

– Не грусти так, Али-хан. Я не тебя ненавижу, а эту странную страну с ее странным народом. Ненависть пройдет, как только мы окажемся дома и как только…

Она коснулась лицом воды, а когда его подняла, со щек на подбородок покатились прозрачные капли воды.

– Я точно знаю, что это будет мальчик, но все равно придется еще подождать семь месяцев, – закончила она с гордым видом.

Наша судьба теперь зависела от продвижения войск по выжженным солнцем степям Азербайджана к старому городу Баку – городу, который оказался захваченным врагом и подвергался бесконечным пыткам нефтяных вышек. Я вытер лицо Нино и поцеловал ее в холодные щеки. Она улыбнулась. Издали снова раздался грохот барабанов в честь святого Гусейна. Я схватил Нино за руку, потащил ее быстро в дом и завел на полную громкость граммофон – арию из оперы Гуно «Фауст». Это была самая громкая пластинка в доме. Пока испуганная Нино, дрожа от страха, льнула ко мне, бас Мефистофеля заглушал древние выкрики «Шах-сей… Вах-сей…».

Не успела наступить осень, как войска Энвер-паши вошли в Баку, – по крайней мере так говорили на базарах, в чайхане и министерствах. Последние русские защитники города, истощенные и оторванные от своей части, причалили к берегам Ирана и Туркестана и сообщили о том, что над старой крепостью победоносно развевается красное знамя с белым полумесяцем. Арслан-ага опубликовал в газетах Тегерана напыщенные сообщения о вступлении в город турков, а дядя Ассад-ас-Салтане запретил эти газеты из желания угодить англичанам и просто из ненависти к туркам. Отец отправился на встречу к премьер-министру, и тот после некоторых колебаний разрешил восстановить судоходство между Ираном и Баку. Мы поехали в Энзели и, смешавшись с толпой беженцев, отправились на пароходе «Насреддин» к освобожденной родине.

На бакинском причале стояли солдаты в каракулевых папахах. Ильяс-бек приветствовал нас, подняв саблю, а турецкий полковник выступил с речью, стараясь придать своему мягкому стамбульскому говору как можно больше твердости азербайджанского. Мы прибыли в полностью разрушенный и разграбленный дом. Нино превратилась в деятельную домохозяйку: на протяжении недель она, засев в мебельных магазинах, вела переговоры с плотниками и, сосредоточенно нахмурившись, измеряла наши комнаты. Затем последовала череда таинственных встреч с архитекторами, наш дом заполнился шумом рабочих и запахами краски, древесины и штукатурки. Всем этим домашним гвалтом руководила Нино, сияющая от переполнявшей ее ответственности. Ей была предоставлена полная свобода в выборе мебели, обоев и внутренней отделки дома.

– Не сердись на свою Нино, Али, – докладывала она вечером, смущенная, но счастливая. – Я заказала кровати, самые настоящие кровати, которые заменят нам диваны. Обои будут светлых оттенков, а полы будут обиты ковровым покрытием. Детская – вся в белых тонах. Обстановка будет сильно отличаться от иранского гарема.

Обхватив меня за шею, она потерлась о мою щеку, чтобы справиться с угрызениями совести. Затем отвернулась и, вытянув тонкий язычок, стала пытаться дотянуться им до кончика носа. Этот трюк она проделывала всегда, оказавшись в трудной ситуации: во время экзаменов, на приеме у врачей или на похоронах. Я вспомнил ночь Гусейна, когда позволил ей настоять на своем, хотя мне и претило ходить в обуви по коврам и сидеть за европейским столом. Мне осталась лишь плоская крыша с обзором степи. Там Нино не предложила никаких структурных изменений. В воздухе стояла известковая пыль и шум.

Я сидел на крыше с отцом, отвернувшись в сторону и дотягиваясь, как Нино, кончиком языка до носа. Я вдруг почувствовал, что выгляжу виноватым.

– Ничего не поделаешь, Али-хан, – произнес спокойно отец. – Домашние хлопоты – женское дело. Нино показала себя с хорошей стороны в Иране, хотя ей не так-то легко и далось все. Настал твой черед. Помни, о чем я говорил тебе: Баку теперь часть Европы и навсегда им останется. Темная прохлада комнат и красные ковры на стене остались в Иране.

– А ты, отец?

– Мое место тоже в Иране, и я поеду туда сразу же после рождения внука. Буду жить в нашем доме в Шамиране, пока и там в моду не войдут белые стены и кровати.

– Мне следует остаться здесь, отец.

– Я знаю, – кивнул он с серьезным видом. – Ты любишь этот город, а Нино любит Европу. Но мне не нравится наше новое знамя, шум, охвативший новое государство, и запах безбожия, витающий над городом.

Он опустил голову и вдруг сделался похожим на своего брата Ассада-ас-Салтане.

– Я уже стар, Али-хан. Мне невыносимо видеть все эти нововведения. Ты же молод и смел и поэтому должен остаться здесь. Ты нужен Азербайджану.

С наступлением сумерек я стал прогуливаться по улицам города. На перекрестках дежурили турецкие патрули. Вид у них был суровый и непроницаемый. Я разговорился с некоторыми офицерами, и они рассказали мне о мечетях в Стамбуле и летних ночах Татлысу. На крыше старого губернаторского дворца развевалось новое знамя, а в нашей гимназии заседал парламент. Жизнь в старом городе, казалось, превратилась в сплошной карнавал. Защитник прав народа Фатали-хан в качестве нового премьер-министра издавал законы и отдавал распоряжения. Мирза Асадулла, брат Асадуллы, пожелавшего уничтожить всех русских, был назначен министром иностранных дел и подписывал соглашения с соседними странами. Все эти метаморфозы увлекли и меня. Глубоко взволнованный непривычным чувством политической независимости, я с любовью разглядывал новые армейские шинели и знакомился с законами. В первый раз в жизни я чувствовал себя уютно в своей родной стране. Русские ходили крадучись, а бывшие учителя при встрече со мной почтенно здоровались. Оркестр в городском клубе весь вечер играл народные песни, мы могли не снимать шляп, а Ильяс-бек и я общались с турецкими офицерами, вернувшимися с фронта или только собирающимися туда. Они рассказали нам об осаде Багдада и о переходе через Синайскую пустыню. Им довелось повидать песчаные дюны Триполи, размытые дороги Галиции и снежные лавины в горах Армении. Они пили шампанское, нарушая Коран, и говорили об Энвере и наступлении Туранской империи, которая объединит тюркские народы. Я с изумлением и благоговением впитывал каждое их слово, ибо все это казалось нереальным, прекрасным и незабываемым сном.