Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Аргын Умбетей-жырау уже несколько раз подавал знак, что хочет держать речь. Наконец Ошаган-бий удовлетворил его просьбу. После небольшого вступления Умбетей начал говорить, буравя колючими глазами Ахтамберди и Кабанбая.

— Похоже, что вы приехали не разрешать тяжбу, а разжигать вражду. Слова не даете нам сказать и норовите припереть к стенке. Или вы забыли Кобланды-батыра? Ведь, убив Акжола, он рассорил три жуза. Надо наследовать у отцов хорошее, иначе бес раздора поселит промеж нас великую смуту. Зачем же вы вырываете колья у юрты нашего согласия? Разве мало горя хлебнули казахи? Зачем вы накликаете новые беды на наши головы? Конечно, в красноречии тебе многие уступают, Ахтамберди, — ты мастер клясться и бить себя в грудь. Почему же ты не употребишь свой талант и ум на другое: не подумаешь, как вернуть Алтай и Прииртышье? Ты вот сказал: кровь за кровь, но разве мы убили твоего воина? Откуда мог знать наш джигит, что вашего сопляка задерет волк, ведь парень связал жениха, только и всего. Это была вынужденная мера — ваш найман не дал бы им уехать добром. А раз виноват волк, с него и спрашивай. Разве повинны в этой нелепой смерти наши аулы, женщины и дети, которых ты хочешь истребить? Зачем ты расшатываешь устои отчей юрты, ведь ее кошмы и так готовы разлететься от бешеного ветра. Не накликай бурю. Нелегок долг дружбы, а ты подстрекаешь найманов против нас, как самый лютый враг. Терпимости тебе не хватает, вот что я скажу… Ошаган-ага, мы ждем от вас справедливого решения! — Так закончил свою речь Умбетей.

Ахтамберди поднялся вновь.

— О сын аргына! Верно, все твои доводы иссякли, коли ты призываешь в свидетели усопших. Уж лучше бы не тревожил мертвых. Ведь после того как Кобланды-батыр убил Акжола, именно твои предки не пожелали решить дело миром, не довольствовались выкупом, а потребовали кровью уплатить за кровь. Что же ты возмущаешься, когда я требую отмщения за смерть нашего джигита? И тебе не стыдно издеваться над нами, говорить — накажите волка! Что из того, что вы не убили парня собственноручно, вы его связали, сделали беззащитным и тем самым предали смерти.

Я от своего требования не отступлюсь, и ты его выполнишь, если хочешь, чтобы мы помирились.

Со всех сторон послышались возмущенные голоса:

— Безобразие!

— Совсем закусил удила!

— Он хочет раздуть большой пожар!

Ошаган-бий не мог далее молчать, он поднял руку.

— О почтенные мужья! Нельзя поджигать сухой ковыль, нельзя, решая тяжбу, злобствовать и упрямиться. От нас зависит, потушим мы огонь или разожжем пожар взаимной мести. Я вижу, вы сцепились не на шутку. Где наши священные обычаи? Почему защита чести и достоинства обернулась постыдной сварой? Гнев ослепил вас, вы готовы смести все на своем пути, и это в то время, когда не только наши враги ойроты теснят нас, но и крепости русского царя сжали в кольцо наши аулы, когда рев верблюдов и ржание коней заглушены грохотом пушек. Неужели вы не видите иного выхода, кроме распрей и ссор? О сородичи! Мой век подходит к концу, не много дней мне осталось, слезы текут по моим щекам, мои старые глаза плачут… Ну что же, хватайте друг друга за горло, калечьте своих братьев дубинами, режьте их топорами да ножами, проливайте казахскую кровь! Давайте продолжайте! А что будет дальше? Потом, как псы с поджатыми хвостами, одни из вас побредут к Абулхаир-султану, другие пойдут к Булат-хану — просить помощи. А они вас снова натравят друг на друга, новые бедствия обрушатся на вас, и все потому, что вы утратили свое единство, погрязли в гнусных междоусобицах. Если вы глухи к голосу разума, я бессилен, я не могу разрешить вашу тяжбу. Я уеду отсюда с печалью на сердце, уеду, глядя на мой снежный Алатау, захваченный ойротами. Я-то надеялся, что вы сядете на коней и обнажите свои булаты в схватке с врагами, а вы, как козлы, кидаетесь друг на друга. Неужели я на старости лет должен уговаривать каждого забияку, забывшего стыд и совесть? Если помыслы ваши так черны, вы сами предали и убили справедливость. Я не могу воскресить то, что мертво… — Ошаган-бий горестно опустил голову.

Рядом с Бокенбаем молча сидел Аралбай-батыр. Увидев, как слезы текут по седой бороде старца, он не выдержал, резко поднялся, вышел на середину, свистнув плетью.

— Сородичи мои! Цвет трех жузов! Не пристало нам спасать свою шкуру, умоляя о пощаде. Честь народа, его спокойствие стоят человеческой жизни. Мы одолели немало скалистых перевалов, шагая по тернистым тропам жизни… Почему же сейчас робеем при виде небольшого холмика? Не будем углублять нашу вражду, отвратим беду. Ахтамберди-жырау, я понял, неколебим в своем жестоком решении, он высказал волю наймана. А я сын аргына, и я принимаю его вызов. Как ни велика цена, которую просит Ахтамберди, я не пожалею об этом. Мы должны жить в мире, и я не хочу, чтобы нас захлестнула ненависть. Итак, я согласен с твоим решением, Ахтамберди. Ты остаешься верен своему решению?

— Остаюсь верен, Аралбай-батыр.

— Сородичи, вы слышали его ответ, будьте свидетелями. А теперь слушайте, что я скажу. Люди рождают детей, чтобы продолжить свой род, чтобы они — их наследники — оперились, взмыли в небеса и потом нашли счастье в собственных детях. Нет для отца хуже горя, чем пережить своего сына. У меня есть единственный сын, я бы тоже хотел, чтоб он пожил на славу и получил все, что он хочет на этом свете, а не на том. Вот он здесь стоит. — Аралбай показал рукой на красивого юношу лет семнадцати. — Вот мой Джандыр, никого дороже его у меня нет. Ахтамберди, если ты требуешь кровь за кровь, возьми моего сына. Я приношу его в жертву ради мира между нами. Убей его, если у тебя рука не дрогнет!

— Это ужасно! Как он может так говорить!

— Чего не скажешь от отчаянья! — качали головами люди, но Аралбай, сверкнув орлиным взором, заставил собравшихся замолчать.

— Ты хочешь, чтобы я заплатил за смерть твоего джигита моей кровью. Пусть морда волка в крови, но, согласись, он слепое орудие судьбы. Поэтому завяжи глаза вашему лучнику. А ты, Джандыр, садись на коня и стой вон у того камня. Смелее, мой мальчик! Выбери своего человека, Ахтамберди, и осуществи намеченное. Глаза ему завяжешь сам, я верю в твою честность. — Сказав это, Аралбай подошел к сыну и трижды поцеловал его в лоб.

Джандыр молча согласился выполнить отцовскую волю, вскочил на коня и, подъехав к черному камню, остановился, гордо вскинув голову.

День клонился к закату. Алые лучи солнца осветили лицо отважного юноши, словно прощаясь с ним. Холодный сумрак уже полз по степи, чтобы сообщить людям страшную весть.

Ахтамберди поднялся, сложив надвое камчу, посмотрел на аргынов.