Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Собравшиеся правильно поняли аксакала, но никто ни из аргына, ни из наймана не решился просить слова. Тогда бросил на землю камчу какой-то джигит, сидевший в стороне от тех и других.

— Разрешите мне сказать!

— Говори, Бухар.

Жомарт внимательно посмотрел на джигита. Ему сразу приглянулся этот молодой жырау.

Бухар встал на одно колено и вначале, как и пристало жырау, сделал вступление. Это были своеобразные стихи, без рифмы. Всех захватил его звучный, как клекот орла, голос:

Сделав этот запев, он продолжал говорить:

— В то далекое время, когда Джанибек и Керей подымали шанрак страны казахов, мы, жившие до этого за тридевять земель, среди других народов и племен, приехали сюда из земли монголов, из Хивы и Астрахани. При Хакназаре мы стали могущественной державой, как соколы парили в поднебесье, скакали по степи как вольные куланы. Еще совсем недавно Тауке-хан внушал нам: «Потеряв единство, вы потеряете все». Он укреплял, как мог, это единство, врачевал наши раны, латал наши дыры… Немало ночей провел я в слезах, дрожа как верблюжонок, думая о том времени. Отцы оставляют сыновьям в наследство мужество и сплоченность. Зачем же вы дали себя опутать зависти и злорадству? Это черное знаменье, если тебя проклянут, и дом твой развалится, и люди от тебя отвернутся. Как вы можете заниматься склоками, когда лютый враг вот-вот вцепится нам в горло? Позором себя покрыли Абулхаир и Каюп, когда стали грызться из-за того, кому вести тридцать тысяч наших сарбазов на ойротов. Они еще не завоевали славу на поле брани, а уже стали ее делить. Разве о своих сородичах-казахах они думали? Нет, они дрались, как два волка, за престол и готовы были пролить братскую кровь. Сколько славных сыновей земли остались тлеть в сырой земле, словно кизяк! Что это означает — что у казахов иссякли силы? Нет и нет. Почему тридцатитысячное войско было разбито лишь двумя туменами ойротов, тогда как шестьсот сарбазов Джангир-султана сокрушили пятьдесят тысяч шериков? Так получилось потому, что нарушено единство, нет согласия между нами. Согласия надо добиваться, а не сеять распри. Нужно установить мир в стране. Как известно, сын вьет гнездо дома, а дочка улетает. Из-за чего возникла ссора? Наша сестренка нашла себе спутника жизни в чужой юрте, и он увез ее. Разве это преступление? Неужели из-за такого пустяка стоит нарушать мир и согласие? Почему мы не разыскиваем и не освобождаем девушек, угнанных в неволю? А сколько их! Разве вы не слышите стонов и жалоб тех, кого лишили родины, превратили в рабынь и наложниц? Почему мы погружены в дрязги, а перед настоящими трудностями отступаем? Давайте же не углублять противоречия между нами, да будем мы решать наши споры мирно! — Бухар так разволновался, что с трудом остановился.

Все примолкли: молодой жырау сказал о наболевшем. Те, кто приехали сюда, чтобы решить спор силой, заметно сникли. Видя настроение собравшихся, на землю бросил плеть аргынский батыр Бокенбай.

— Говори, Бокенбай!

— Бухар-жырау хорошо сказал, честно, по справедливости. Мы не можем не думать о нашем народе, иначе какие бы мы были батыры? Ошаган-ага разбередил старые раны, когда стал испытывать нашу честность. Я не мастак спорить, с врагом я спорю на поле брани с саблей наголо. Не так я сведущ и учен, чтоб разобраться в этом скользком деле. А по своему скромному разумению я считаю так: двое молодых людей по обоюдному согласию соединили судьбы. Разве они желали кому-то плохого? Нет. У них были самые лучшие намерения. На это нам и молодость дается. Не для мук, не для страданий рождаемся мы на свет. У каждого из нас есть дочери; думаю, никто из вас не хочет разлучить двух любящих, принести им горе. А раз так — надо прекратить все эти погони, ссоры, чтобы между нами и найманами снова воцарился мир. — Сказав то, что хотел, Бокенбай оглядел присутствующих, полагая, что спор окончен, но, подавшись вперед всем телом, взмахнул камчой Ахтамберди-жырау.

Аксакал кивнул.

Ахтамберди дрожал от ярости, его богатырская грудь вздымалась, как кузнечные мехи, лицо налилось кровью, Он сверлил глазами Бокенбая, словно для него одного произнося свое стихотворное вступление:

— Эй, Бокенбай! Твои аргыны совершили насилие, ты нас не проймешь красивыми словами. Почему ты только сегодня сообразил, что не стоит разлучать сына и дочь наших племен? Выходит, ваш парень — полноправный сын, а наш — хуже паршивого кобеля? Бухар тут соловьем заливался, говоря, что сын и дочь нашли себе спутника жизни. А как поставили юрту молодожены, с чего эту жизнь начали? С убийства парня — нашего жениха. Ну хорошо, испортили девушку, но что за порча настигла джигита? Или я ошибаюсь, Бокенбай, и не твой аргын обрек на смерть жениха и увез невесту? Где наш парень, ну, отвечай?! И разве ты повинился перед нами, когда мы с нашей обидой пришли к тебе как к старшему из наших сородичей? Нет, ты явно замышлял недоброе, раз твои молодцы обрушились на нас с дубинками. Поведи ты себя разумно, и найманы не стали бы ссориться. Короткая у тебя память, если ты не помнишь, как нас встретил. Конечно, сила, будущее народа — в его сплоченности, и я не могу об этом не думать. Но и смерть невинного простить не могу. Верните нам вдову, отдайте в наши руки убийцу. Это наше дело, какой смертью ему умереть. Нельзя уладить переговорами то, что решается саблей. Не вынуждай нас кривить душой, о справедливый бий, рассуди честно! А моя воля такова: смерть за смерть! Кровь за кровь! Я не успокоюсь, пока не отомщу, — громко отчеканил Ахтамберди, возмутив многих своим упорством. Затем он направился к найману Кабанбай-батыру; тот молча кивнул, соглашаясь со словами жырау.

Люди, до той поры спокойно обменивавшиеся мнениями, услышав ужасное требование Ахтамберди, потерянно смолкли. Тяжба, готовая завершиться мирно, вдруг разгорелась тревожным пламенем. Всем было ясно, что не мгновенная вспышка гнева движет найманами, в их угрозе таился призыв к кровавым междоусобицам.

Расстроенному Ошаган-бию тяжело было смотреть в глаза собравшимся, благородный старец просто сгорал от стыда. С ужасом и отвращением глядел он на найманов, которые неожиданно для всех так повели себя. Побледневший Ошаган-бий снял с бритой головы малахай, большим носовым платком вытер пот. Сердце его отвернулось от Ахтамберди, упорство найманов злило и настораживало старика. «Воистину темна человеческая душа», — с тоской думал Ошаган-бий. А он еще согласился быть третейским судьей, узнав, что истцом от найманов выступит Ахтамберди. Согласился потому, что жырау всегда беспокоила судьба народная. Ошаган-бий мог ждать подвоха от кого угодно, только не от него. А теперь запальчивые слова Ахтамберди дали делу новый неожиданный поворот.