Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

— Я возвращаю человека, а не добычу.

— Для моих братьев девушки — только добыча.

— Наша песня поется по-другому.

— А может, мне нравится ваша песня?

— Не верю, красавица.

— Тогда давайте я вам спою. Тут вмешался пленный джигит:

— Эй, Бокенбай! Перестань издеваться. Если хочешь нас отпустить, отпускай всех.

— Кто ты такой? — спросил Бокенбай.

— Я Цаган-Манжу, старший брат Харачу. И запомни, наша песня поется только у нас дома.

— Будь по-твоему.

Но Харачу сверкнула на брата недобрым взглядом.

— Хорошую песню можно петь везде. Я спою вам, достойный батыр.

Долго пела Харачу. Долго звучала калмыцкая песня под яркой луной, закончилась она в походном шатре Бокенбая. Поглаживая черные косы Харачу, он спросил:

— Харачу, что я должен сделать для тебя?

— О Боке, ты действительно хочешь меня вернуть?

— Да.

— Если так, дай мне в проводники моего брата Цаган-Манжу. Я боюсь, что кто-то из твоих джигитов сорвет мой цветок, которого коснулся только ты.

— Я выполню твою просьбу, Харачу.

Но Бокенбай не знал, что Цаган-Манжу был женихом, а не братом девушки. Распаленный гневом, Манжу решил, что надкусанное яблоко уже не яблоко, и, отъехав подальше в степь, убил Харачу. Узнав об этом злодеянии, Бокенбай лишился сна. Часто он вскакивал по ночам — ему слышалась песня Харачу, серебристый смех. Как он раскаивался, что, отпустив прекрасную калмычку, обрек ее на смерть! Страшная боль сжигала его сердце, а тут еще коварный Цаган-Манжу разграбил аул Бокенбая. Вот почему так пристально посмотрел на батыра Тайман, знавший его тайну.

— С какой целью послан Цаган-Манжу?

— Мы захватили в плен его человека, и он сказал, что Аюка-хан хочет заключить союз с Цэван-Рабданом. Тогда, Боке, в нас вонзятся сразу два кинжала.

— Это ужасно, если правда.

— Увы, это правда. Китай уже больше не грозит Цэван-Рабдану. Русские пока не могут помочь нам. Они не хотят воевать с ойротами, иначе отомстили бы за убитых у озера Жамиш.

— А что думает Абулхаир?

— Султан хочет использовать эту суматоху в своих интересах. Он не боится Цэван-Рабдана — пусть грабит Старший и Средний жузы, их земли в Семиречье и пойме Сырдарьи. «А я, — говорит, — нападу на калмыков. После набега Цэван-Рабдана мои казахи присмиреют и сами меня поставят ханом». Вот что он замышляет. — Так Тайман приоткрыл Бокенбаю то, что пока держалось в секрете. Хоть он и служил Абулхаиру, но явно был недоволен султаном.

— А Булат-хан что-нибудь знает?

— Знает, но самостоятельно ни на что не решится, ему нужна поддержка остальных султанов.

— Так все-таки зачем я понадобился Абулхаиру?

— Неужели не ясно? Ты знаменитый батыр, за твоими плечами большой влиятельный род. Абулхаир прекрасно понимает, что ты не будешь сидеть сложа руки, когда проливается народная кровь. Ты его верный булат, разящее копье. И если мы все поднимемся единой крепкой стеной, разве не умножится слава султана? Абулхаир надеется на тебя, на кого же ему опереться, когда он пойдет сражаться с калмыками?

Бокенбай ничего не ответил на это, он попрощался с Тайманом и остался один на холме.

Тревожные мысли терзали батыра. Новые испытания грозили казахам. Распри среди правящей верхушки, яростная изнурительная борьба за власть все туже стягивали петлю на шее народа, порождали новые междоусобицы. Все меньше становилось жизненное пространство, все уже, теснее делалась бескрайняя ранее степь, которую не мог пролететь стремительный сокол, проскакать быстроногий тулпар. И все из-за бесконечной грызни султанов и ханов. Да, историю создают отважные и мужественные люди, ведущие за собой народ, но почему казахи, сколько он помнит себя, всегда были покорной дубиной в руках своих алчных правителей?

Батыр загляделся на Теликоль. Под лучами солнца сверкала его чистая, прозрачная гладь. Вот и народ его таков: в тихие, безоблачные дни он таит свою глубину, хранит сокровенные чувства, выглядит внешне спокойным, но стоит грянуть буре — он вскипает, расплескивая безудержную силу, яростную свою мощь. Ох, тогда он не пожалеет слабых, бросит их в пучину, ударит о вздыбленные скалы.

Долго просидел Бокенбай у озера, наблюдая отсюда радостное пиршество сородичей, слушая их веселые песни. Вдруг болью сжалось его сердце: Бокенбаю подумалось, что все это он видит в последний раз. Он вздрогнул от непрошеной мысли, глаза его увлажнились, грудь обжег огонь недоброго предчувствия.

«О чудесный народ мой! — Батыр горестно вздохнул. — В своем веселье ты беспечен, как ребенок, добр, как молодая мать. Ты отдаешь себя радости целиком, без остатка — какая пылкая душа у тебя, какое богатое воображение! Вместе мы радуемся и горюем. Откуда эта общность — не от вековой ли привычки сообща кочевать, всем миром устраивать свадьбы и поминки, ведь так же — едино, сплоченно — наступаем мы на врага и покидаем поле брани, отступая в свои пределы. Издавна мы были одним народом, а ссорят и раскалывают нас отпрыски Чингисхана, жадные волки, пьющие нашу кровь. Они пользуются нашей наивностью, добрым, отходчивым сердцем, натравливают нас друг на друга, чтобы мы сами истребляли себя».

В конце праздничного тоя Бокенбай разыскал Ошаган-бия и передал ему волю Абулхаира. Подъехал Жомарт и другие батыры.

Под молодой высокой луной они стали совещаться.

Жомарт стегнул плетью землю.

— Дорогие сородичи! Вот и отшумело веселье. Сердцем мы чувствовали надвигающуюся опасность. Почему же родное небо стало для нас злой мачехой, почему затянулось оно грозовыми тучами? Замирает, стынет мое старое сердце, когда я думаю о страшной саранче, готовой накрыть степь казахскую, обглодать все до последнего кустика, не пожалев священных костей предков. Неужели наши дети захлебнутся в безутешном горе, умоются кровавыми слезами? Неужто не решимся мы на отчаянный шаг и, закусив губы, все, как один, не встанем, чтобы сокрушить лютого недруга? Или так и будем безропотно стоять на коленях? Булат, Абулхаир, Барак, Турсун будут драться за престол, что им горе народное? Со спокойным сердцем отдадут нас на растерзание, а сами укроются у своих чингизидов в Бухаре или Хиве. Золотой дворец Тауке охвачен придворной смутой. Нет единого войска, оно разбрелось. Сородичи мои, давайте же перед лицом всех родов и племен, собравшихся здесь, заключим союз, чтобы всем головам выступать из одного воротника, а всем рукам — из одного рукава. — Глаза Жомарта разгорелись, в его голосе слышались молодая сила и уверенность.

Бухар-жырау, в нетерпении сжимавший камчу, взял слово: