Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

— Ты слишком доверчив, хан. Чует моя душа — они затевают недоброе. — Ану-хатун подняла с ковра свое грузное тело.

— Я не хочу омрачать свою радость. Пусть завистники злятся. К черту подозрения! Кто приходит ко мне с открытым сердцем, тому и я раскрываю объятья. Раньше мы ссорились из-за наследия нашего отца, и я не уступал им, один боролся против всех. А теперь, когда упрочилась моя власть, мне ли бояться кого бы то ни было! Ты же сама знаешь, как я расправился с Лубсаном, могущественным предводителем Алтын-хана. Опасности всегда подстерегали меня, но я оказывался сильнее любых происков. Мне ли страшиться сейчас моих неудачливых братьев? Распорядись подать самые лакомые кушанья. — Сенге улыбнулся ханше и вернулся в залу, где сидели его старшие братья. Он светился от радости, словно хотел согреть своей улыбкой холодный зимний дом, за окнами которого гулял лютый буран.

Исподлобья следя друг за другом, чтобы узнать мысли другого, братья закончили трапезу.

Как только убрали посуду, Цэван-Рабдан поднялся.

— Отец, я поеду проведать табунщиков. — Он надел меховую шапку.

Цзотьба-Батор пристально посмотрел на своего брата Цэцэн-тайшу. Узкие раскосые глаза Батора метали рыжие сполохи. «Как он бывает страшен!» — подумал Цэцэн-тайша и подошел к юноше.

— Смотри, какой снегопад, ты бы посидел дома, — с улыбкой проговорил он.

Ану-хатун тоже стала отговаривать сына:

— Что это ты надумал? Какой дьявол тебя тянет ехать в такую темень?

Увидев просящий взгляд матери, юноша заколебался. Но тут Сенге сердито буркнул что-то, и этого было достаточно, чтобы Цэван-Рабдан направился к двери. «Отец недоволен мной, — подумал он, — еще сочтет малодушным. И верно, разве может выйти стоящий воин из труса, боящегося темноты да метели?»

Цзотьба-Батор нахмурился. «Однако как они понимают друг друга, отец и сын, — без слов, с одного взгляда. Хоть бы ты сдох, собачье отродье!» — подумал он о Цэван-Рабдане и поудобнее улегся на пушистом ковре. Он увидел в юноше решительность, упорство и стойкость, и ему стало не по себе.

Стараясь угодить старшим, Булат-Манжу тоже стал отговаривать двоюродного брата, но тот отмахнулся и от него.

Ану-хатун не унималась:

— Смотри, заблудишься.

— Я знаю дорогу. Надо доехать до Черного холма, а там до табуна рукой подать, к полуночи буду там. — Попрощавшись с матерью, Цэван-Рабдан вышел.

Громкий храп оглашал ханские покои, где воцарился беспечный сон. Снежный ветер за окном то протяжно выл, то как будто затихал, баюкая того, для кого этот сон был последним. В свисте метели словно таилось предчувствие несчастья. Не однажды в ночной темноте рождались черные замыслы. Цзотьба-Батор, лежа на боку, ощупал холодный клинок у бедра. Рука его дрожала, но он собрал в кулак всю свою жесткую волю и приказал себе встать. Он не мог отказаться от задуманного.

Тяжело он поднялся с постели, затекшие ноги не слушались его, словно налитые свинцом. Неожиданно тошнота подступила к горлу, началась икота. Цзотьба-Батор вздрогнул: так он мог всех перебудить.

На четвереньках он пополз к ложу хана. Вдруг кто-то схватился за его кинжал. «Оказывается, ты ждал!» — вспыхнуло молнией в его сознании.

Он выронил кинжал и оцепенел — как вор, пойманный с поличным.

— Батор-тайша, это я… — прошептал Булат-Манжу, но шепот его показался Цзотьбе громче крика. «Что он замышляет, почему схватил за руку?» — мелькнуло у него в голове. Булат-Манжу снова прошептал: — Это я со сна… не разобрался.

«Еще смеется надо мной. А что, если заставить и его уснуть навеки? Ведь потом щенок будет хвастаться, что помогал мне!»

Цзотьба-Батор приподнялся, его сильная рука вновь сжала кинжал. Все кончилось в одно мгновение. Сенге захрипел и сразу обмяк. Цзотьба-Батор провел языком по окровавленному клинку и только тогда успокоился.

«Дело сделано. Жаль, упустили волчонка. Ну ничего, и с Цэван-Рабданом покончим. Главное — мы сбросили проклятого дракона с престола нашего отца».

Снежная буря накрыла трех всадников, нырнувших в ночную темноту.

Над землей гуляет легкий весенний ветерок, на склоне холма зазеленел колючий кустарник. Но зелени еще мало — все больше прошлогодняя листва да жухлые травы. Еще вчера завывал здесь пронизывающий ветер, словно прощаясь с зимними холодами. Но ехавший быстрой рысью коренастый молодой мужчина с закрученными кверху усами не думал о наступившей весне. Его глаза с красными прожилками зорко смотрели по сторонам, как бы прощупывая холмы и лощины.

Время уже приближалось к полудню, в небе парил серый жаворонок. Махая крылышками, он пел о весне, перелетевшей через горы. Глашатай нераскрывшихся бутонов, бесчисленных ростков и былинок, он славил пробуждение жизни, окутанную паром землю, устремленную к солнцу. Мужчина не прислушивался к песне жаворонка, особая музыка звучала в его сердце — песня мужества, гордости и отваги. Мужская доблесть витает на горных вершинах; если хочешь, чтобы сбылась твоя мечта, нужно быть верным данной клятве. Он не старик, чтобы благодушествовать и греть на солнце вялые кости. У него есть враги, которых надо победить, есть споры — их надо разрешить. Если он не одолеет противников, не разрубит многие запутанные узлы, не придется ему любоваться весенним солнцем, не удастся спать спокойно. Но в этом есть свой глубокий смысл — азарт боя: покой без победы немногого стоит.

Вдруг его конь фыркнул и замер как вкопанный. Мужчина посмотрел по сторонам, но ничего не заметил, в сердцах стегнул коня плеткой. Но аргамак, откинувшись назад всем телом, не сделал ни шагу. И тут всадник заметил медведя, стоявшего в тени валуна. Медведь поднялся на задние лапы и смотрел угрожающе.

Джигит спрыгнул с коня и привязал его за повод к дереву, достал лук и стрелу с железным наконечником. Когда он выпустил стрелу, медведь отскочил, но уже через мгновение с ревом кинулся на человека. Джигит выстрелил снова, но зверь не упал, а только закачался. Мужчина вынул кинжал и, подойдя к нему вплотную, всадил острие в мохнатую грудь. В тот же миг лапы хищника мертвой хваткой сжали его плечи. Они покатились по земле, не разнимая объятий. Зверь был мертв, джигит — без памяти, теплая медвежья кровь залила ему грудь.

Мужчина долго пролежал без чувств. С трудом высвободившись из тисков мертвого зверя, он сделал несколько шагов и опустился на землю. Поднял голову, посмотрел на небо и только теперь заметил серого жаворонка. Маленькую невзрачную птичку он сравнил со своим сердцем, чуть было не улетевшим в священную обитель Дзон-Каба. И тут исчез его страх, и душу захлестнула радостная весенняя мелодия, что была сродни птичьей песне. Широкая степь показалась ему ласковой колыбелью, его соратником на тернистом пути жизни.