Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Рухия плакала, прощаясь с ней.

— Прощай, моя игрунья! Больше я тебя не увижу.

— Что ты говоришь! Не накликай беду.

— Я чую что-то недоброе. Наверное, мне осталось жить недолго. — Со слезами Рухия протянула Бексане узелок.

— Что это, женеше?

— В дороге посмотришь. Ну, с богом! Зятек, не обижай мою игрунью…

Даулен проводил племянницу до берега Таласа.

Нетерпеливая Бексана развязала узелок. Там был талисман с горстью земли, ожерелье из таволги, вышитый носовой платок и веточка полыни.

Земля закружилась перед глазами юной женщины, к горлу подступил комок. Ожерелье было памятью о Даулене. Он сделал его вскоре после женитьбы. Платочек — память о Рухии, земля — кусочек родного края, полынь — запах отчего аула. Ее дорогая невестка ничего не забыла. Громко рыдая, красавица Бексана уезжала все дальше от родных мест.

Через три дня после их отъезда аул Ошагана настигла лютая беда.

Утром женщинам показалось, что у Рухии начались родовые схватки. Наспех к жердям юрты прикрепили веревку, чтобы роженица могла за нее ухватиться. Однако опасения оказались преждевременными. Ошаган-бий гадал на бобах. Но расклад все время получался плохой, и старик не на шутку встревожился. В сердцах опрокинул шкуру стригуна, на которой гадал, поднялся, тяжело опираясь на землю, и вышел из юрты.

Диск солнца окружал странный черный нимб — как при затмении, ни с того ни с сего разбушевался Талас, вода в нем поднялась, словно начиналось наводнение.

Долго простоял Ошаган, опираясь на посох.

В отау Даулена была суматоха, то и дело в нее входили женщины, бормотали заклинания.

Ошаган-бий думал:

«Появление на свет маленького несмышленыша — большая радость, но и большая ответственность, ведь так, создатель? Из-за этого весь аул ходуном ходит. Он еще не появился на свет, а сколько забот доставляет людям. Спеши, спеши в мир, мой внучек, но главное, чтобы была жива и здорова моя любезная сноха. Как она будет рада своему первенцу! Правда, и радость недолговечна… Что это мне взбрело на ум? Так можно и сглазить. Это все оттого, что я переживаю за сноху. Разве простое дело — родить человека? Вот и весна незаметно пришла. Как стремительно бежит жизнь! Мне уже перевалило за семьдесят, а желаний не меньше, чем у молодого. Оказывается, возраст не помеха, и несбыточные мечты терзают человека, даже когда становятся родителями его собственные дети. Скворцы прилетели… Вьют гнезда. Тоже хлопочут, как люди, выводят потомство. Неужели Талас выйдет из берегов? Так рано? Вон женщина выбежала из юрты. Если будет просить суюнчи, отдам ей серебряный слиток — жамбы. Он у меня припрятан на такой случай. Нет, повернула обратно. Неужели не видит меня? Что это я так разволновался?»

У Ошагана задрожали колени, он побрел за околицу, его белая борода развевалась на ветру. Старику стало зябко, он запахнул чапан.

Навстречу кто-то мчался.

— Коке! Ко-о-о-ке!

— Что случилось? Почему кричишь? Или ты думаешь, что все оглохли? — рассерженно спросил старик.

Даулен соскочил с коня.

— Коке! Надо спешить откочевывать. Враг нагрянул.

— Что ты сказал?!

— В верховьях Таласа истреблены все аулы. К Каратау идут толпы беженцев. Надо торопиться, иначе мы все погибнем.

Ошеломленный Ошаган-бий стал оседать на землю. По бороде его катились слезы.

— У Рухии начались схватки. Надо хоть день выждать.

— Ойбай, что вы говорите, отец! Разве они будут ждать? К вечеру нагрянут сюда… — горячился Даулен.

Аксакал быстро взял себя в руки.

— Сын мой, я расскажу одну притчу. Кто еще поддержит тебя в трудную минуту? Так вот, давным-давно пришла мышь к своей соседке и говорит: «Слыхала ли ты новость? Кота загрыз лев, теперь нам некого бояться». Но другая мышь усомнилась. «Что-то не верится, подружка, — сказала она, — нет на свете зверя сильнее, чем наш кот». Ты слушаешь меня, сын? Так и ты веришь в могущество ойротов. Но если вздумаешь бежать от них, спасая собственную шкуру, они наголову разобьют вас. Подумай об этом! А теперь иди. Пусть люди собираются в дорогу. Позаботься о Рухии. Для нее путь будет трудным. Но ничего не поделаешь.

Аул был охвачен паникой. Сдирали кошмы, снимали шанраки. Ревели верблюды, выли цепные псы. К полудню кочевье тронулось в путь.

Даулен подскакал к отцу, неподвижно сидевшему на том же месте.

— Отец, что вы сидите? Почему не собираетесь?

— Даулен, иди ко мне, сядь рядом.

Джигит присел возле отца.

— Сынок, первое, что я услышал в жизни, — это шум камыша возле Таласа. Тогда мне эти камыши казались исполинами дромадерами, а ближние холмы — высокими горами. Первой высотой, которую я преодолел, был этот заветный холм. Потом я подымался на многие перевалы, но только здесь мне дышится легко. Тут я впервые увидел небо, здесь я поставил юрту молодоженов, радовался своей любви. Я привязан к этому холму своей пуповиной. Я уже перешел за семьдесят. Много ли мне осталось? Если я покину отчий край, разметая по ветру бороду, похожую на осенний ковыль, где я найду утешение, куда дену жгучую горечь разлуки? Нет, сынок, я останусь.

— Я не ослышался, коке? В уме ли вы?

— Ах, мальчик! Я в своем уме. Только душа у меня горит. Бегство не по мне. Ты не тревожь меня. А сам отправляйся. Ежели сноха благополучно разрешится, твой старый отец Ошаган не останется без внука. Если сможешь, собери войско, отомсти врагам…

— Мы же спасаемся бегством…

— Не вы одни спасались… А потом бежали враги под ударами отважных батыров. Казахи рождаются орлами и умирают гордо. Запомни это. А теперь дай мне свои руки, я благословлю тебя. — Старик прошептал слова молитвы.

— Что я скажу людям, отец?

— А ты им ничего не говори. Сейчас каждый думает о себе. А потом они поймут и не Станут укорять меня. Как я могу уйти отсюда? Здесь мои горы, моя река, даже пепел родного костра будет тосковать по мне. Если я сейчас уйду, то уж не будет сил вернуться обратно. Пусть бог упокоит мои старые кости здесь. Нагнись, Даулен-жан. — Бледные губы старца коснулись лба сына. Две слезинки блеснули в его выцветших глазах, потом лицо аксакала сделалось суровым, и он застыл как седой валун.

В оцепенении Даулен кивнул; тяжело поднявшись, сел на коня. Он еле держался в седле, тело его сотрясали беззвучные рыдания. Он предавал отца в руки врагов, но иного выхода не видел. За его плечами оставался живой смертник. Это была первая смерть на его коротком веку. Прижавшись к гриве коня, Даулен обернулся и увидел четкий силуэт отца — как степной беркут, старик сидел на кургане.

Чем дальше джигит уезжал от аула, тем меньше становился холм и вскоре он уже напоминал могильный бугорок. Этот одинокий курган стал называться потом «Бий-тюбе» или «Оставшийся старец». Сколько легенд и преданий сложили о нем люди!