Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Так они просидели до рассвета, укрытые одним чапаном. Как великолепна была в то утро заря! Она напоминала розовый полог над ложем молодоженов…

Красное зарево било в глаза Аршагуль. Она очнулась.

В смятении она смотрела на бушевавшее пламя, прекрасное видение — утро ее любви — мгновенно исчезло. Она бежала, как вспугнутый олень, не разбирая дороги, только бы уйти подальше от страшного, проклятого места…

Она долго петляла среди опаленных кустов, прежде чем решилась вернуться на пепелище, в свой разгромленный аул. Уже спустился мрак, в рассеявшемся дыму ветер трепал обгоревшие кошмы, жуткими скелетами казались обуглившиеся остовы юрт. Ноги у Аршагуль подкашивались, в этом страшном хаосе она никак не могла найти огромный черный казан. И чем мучительнее становились поиски, тем упорнее казалось ее исстрадавшемуся сердцу, что маленький Тасбулат мертв, что если она и отыщет котел, то найдет лишь холодное тельце…

Она набрела на казан случайно или материнское чутье не обмануло ее, но, завидев его, она упала на колени и застонала. «Бедный мой сыночек, кровиночка моя, ведь я убила тебя!» — стучало у нее в сознании.

Она билась головой о котел, рыдала, в исступлении царапала себе лицо, боясь увидеть мертвого сына, и тихо приговаривала:

— О всевышний, неужели ты призвал к себе моего несчастного малыша, невинного малютку, единственное утешение, оставшееся мне в этой горестной жизни!

Обессилевшая женщина наконец схватилась за край котла, но никак не могла его приподнять. Тогда, утерев слезы, она встала на колени и, поднатужившись, опрокинула казан. Она увидела неподвижного Тасбулата, завернутого в ее безрукавку.

Тут малыш зашевелился, и Аршагуль, не помня себя от радости, прижала его к груди. Она кормила Тасбулата, и горячие слезы смешивались с материнским молоком.

В полночь над Актумсыком поднялась луна. Подул свежий ветерок. Вдруг в зловещей тишине раздался конский топот. Аршагуль вздрогнула и крепче обняла Тасбулата.

Всадник приближался, в лунном свете стал отчетливо виден его силуэт. «Будь что будет, — подумала Аршагуль, — у кого подымется рука на мать с младенцем?» И тут она узнала путника.

— Куат, это ты?

Пережитые муки дали себя знать, Аршагуль потеряла сознание. Соскочив с коня, Куат поднял ее с земли.

Молодой батыр сокрушенно склонился над Тасбулатом. «Несчастный сиротка! Последний из рода Жомарта! Да запомнится тебе этот страшный день! Да займется над твоей головой заря отмщенья!» Чем дольше смотрел Куат на ребенка, тем больше мрачнел.

С первыми отблесками зари они уселись втроем на коня. А родник привычно журчал, не подозревая, что отныне он будет называться «Садырова западня». Правда, достигнув зловещего пепелища, речка будто замедляла свое течение. Ее сверкающая гладь вздымалась, как страждущая грудь. Из найманского подрода садыр в кровавой резне уцелел единственный потомок — младенец Тасбулат, не проживший еще и сорока дней на белом свете. Обливаясь слезами вместе со своей молодой матерью, он покидал родные места, уезжая в чужую сторону…

Плавно, величаво течет река Талас. С наступлением весны ее веселый голос оглашает округу.

Безлунной ночью степные травы похожи на глухо сомкнутые ресницы. Все объято тишиной, лишь Талас не умолкает. Он оправдывает свое имя, ведь Талас означает — спор. Вечен спор воды с немотой степи. По берегам Таласа живут и казахи и киргизы, и те и другие не представляют своей жизни без этой реки…

Лунной весенней ночью в отау Даулена, младшего сына Ошаган-бия, веселилась молодежь. Здесь гостили дорогие гости Даулена — племянница Бексана и зятек Джандыр. Они пробыли в ауле несколько дней и собирались ехать домой. Даулен устроил прощальный вечер.

Молодежь гуляла всю ночь. Спутник Джандыра был искусным акыном, он пел задорные песни Сары-Арки, вспомнил протяжные напевы Жетысу. Все наперебой благодарили певца:

— Ты усладил наш слух!

— Как вдохновенно ты пел!

— Вот это голос!

Песни акына сменили веселые наигрыши домбры, потом начались игры-состязания, столь любимые в народе.

«Коли ты, джигит, — орел, то возьмешь себе лебедку. Но ворону ты найдешь, если ты от века зол, если любишь плетку», — подтрунивали девушки над Джандыром, желая его раззадорить. Но молодой джигит не любил колкости, он никого не хотел обижать и поэтому отвечал в шутливом тоне: «И ворону в соловья превратит искусство. Я и черных птиц люблю — это дело вкуса».

Тяжело ступая в длинном платье, жена Даулена Рухия подала на стол угощение.

Откушав, гости вышли во двор, вымыли руки и стали расходиться.

— Игрунья моя, теперь ты вышла замуж и приехала к нам как гостья, попроси меня о чем-нибудь, я выполню любое твое желание, — улыбаясь, сказала Рухия и обняла Бексану.

Ощутив теплое тело невестки, Бексана почувствовала, как в бок ее что-то легонько толкнуло. Рухия наклонилась к ней и шепнула:

— Это забияка братишка здоровается со своей тетей…

Бексана крепко поцеловала Рухию. Эта застенчивая миловидная женщина всегда была ее любимой невесткой. Бедняжке не везло: четыре года назад она вышла за Даулена, а детей все не было. Бексана от души сочувствовала Рухии, и, верно, создатель услышал их молитвы, скоро подруга ее юности станет матерью. Бексана ощутила, что Рухия стала ей еще дороже.

— Женеше, мое единственное желание — не расставаться с тобой, но я уезжаю, поэтому подари мне песню, пусть хоть твой голос останется со мной.

— Игрунья моя, я ведь уж давно не пою, какая из меня певица… — попробовала отказаться Рухия, но Бексана настаивала, и жена Даулена запела.

Джандыр никогда не слышал этой песни, в ней звучал трепет влюбленного сердца, страстное ожидание и затаенная печаль. «Кто бы мог подумать, что у нее такой чарующий голос! Но что за горестные вздохи вылетают из ее груди? Чего она боится в минуты радости, покоя? Умница Бексана, что попросила ее спеть, это лучший подарок…»

Затаив дыхание, собравшиеся слушали Рухию. Ее песня, овеянная легкой грустью, была напутствием любимой золовке, уезжающей в далекий аул, пожеланием счастья.

Когда Рухия кончила петь, спутник Джандыра сказал:

— В ее песне заключено многое. Я просто крикун рядом с ней. Спасибо, сердечное спасибо! — И он склонился перед Рухией.

На рассвете гости уехали.

Прощаясь, Ошаган-бий поцеловал Бексану в лоб.

— Будь здорова и счастлива, внученька. Не знаю, увидимся ли, поэтому прими мой совет: почитай своего свекра, слушайся свекровь, будь верной подругой и помощницей мужу. Радуйся, живи весело, цени годы, отпущенные тебе творцом. Мы живем в тревожное время, помни, что все мы смертны в этом мире. Ты всегда понимала меня, дорогая, и сегодня ты устроила мне праздник, я вспоминал юные дни. Я хочу, чтобы тебя уважали на родине мужа. Не кичись своим славным родом, добивайся всего сама, внученька. Не падай духом, не плачь, слышишь? Я тоже вытру слезы. Какой в них толк! Если меня не будет, с тобой останутся твои родичи, твой народ. Соскучишься — приезжай меня проведать. Если не застанешь меня в живых, навести мою могилу. Я из-под земли тебе улыбнусь и от радости перевернусь на другой бок. Будь здорова. — Он снова поцеловал Бексану и благословил ее.