Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

— Жомарт-батыр! Покорную голову меч не сечет. Я не стану хвастаться своей победой, а ты считай себя побежденным. Я был наслышан о твоей отваге и сегодня убедился, что молва не лжет. Не собственным мужеством я одолел твою гордыню, я победил числом и умением. И мне и тебе ясно: вы застигнуты врасплох из-за своей же беспечности. Теперь никто не придет тебе на выручку — кто остался из твоих сыновей? Полегли твои соратники. Можешь кричать весь день, разве что куланы степные тебя услышат. Из-под копыт клячи даже пыль не стелется, это я о тебе говорю, Жомарт. Ты похож на старого мерина. Лично тебе я не сделаю ничего худого… Отпустите его! — приказал он своим шерикам.

Два сына батыра — Жаунбай и Садырбай, — стоявшие молча по обе стороны от отца, замерли, увидев направленные на них луки. Вглядевшись в ряды ойротов, Жаунбай вспомнил неоседланного гнедого и хозяина странной стрелы, он хотел броситься на него, но в тот же миг рухнул на землю, поверженный. Тело его судорожно дернулось и замерло. Вторая стрела сразила Садырбая.

У Жомарт-батыра потемнело в глазах, он схватился за саблю и колючими глазами впился в ухмыляющееся лицо ойрота.

— Шуна-Дабо, мне, казаху, унизительна твоя милость. Я не собираюсь спасать шкуру и навлекать на себя позор. Лучше лягу в сырую землю. Ты плохо знаешь казахов, у нас много героев, много сильных личностей. Не за горами тот день, когда твоя гордыня будет повержена. Ты послушай наши песни — все они о мужестве народном. Ради нашего славного будущего ничего не жаль. Я приношу себя в жертву — выходи на поединок!

— Где ты видел, батыр, чтобы чингизид дрался с черной костью? Если хочешь, сразись с любым моим шериком. — Шуна-Дабо был явно уязвлен.

Кто-то вышел в одной кольчуге-безрукавке.

С лязгом скрестились сабли. Глаза Жомарта налились кровью, он не видел никого, кроме своего противника. Старый батыр, подавленный и вконец измотанный, конечно же не мог дать должного отпора, только руки еще помнили былой навык. «Но я все равно пролью его кровь!» — мелькнуло у него последнее желанье.

Крякнув, Жомарт ударом сабли выбил оружие из вражеских рук, в тот же миг его булат сверкнул над головой шерика, нанося сокрушительный удар.

Шуна-Дабо кивнул.

Со всех сторон вонзились копья в незащищенное панцирем тело и высоко взметнули Жомарта.

— Ну как, батыр, что ты теперь видишь?

— Вижу родную степь, горы, всю свою землю вижу. А ведь и сейчас я стою выше тебя…

Копья опустились.

Жомарт собрал последние силы, сделал шаг и упал на своих сыновей-богатырей, лежавших в обнимку.

Солнце уже скрылось за горами. Над поруганным, растерзанным аулом стояла зловещая тишина. Постепенно рассеялась пелена тумана. Кругом не было ни души. От богатого цветущего селенья осталось черное пепелище. Паря над трупами, картаво каркают вороны — эти горе-вестники степи. Нет других голосов. Не слышно. Утихла дробь коней врагов — они перекатили через перевал.

Тусклые звезды вспыхнули в траурном небе. И с первой звездой в сожженном ауле послышался безутешный плач. Он напоминал стон белой верблюдицы-аруаны, потерявшей детеныша. Плач то обрывался, то нарастал с новой силой, нарушая мрачное безмолвие. Немало повидал слез древний Каратау, но и он содрогнулся от этих душераздирающих стенаний.

То плакала несчастная Аршагуль. Среди разбросанного скарба, прижав к груди малыша, она рыдала безутешно. Перед ней лежал шанрак сгоревшей юрты.

Увидев врагов, ворвавшихся в аул, юная мать металась по юрте, прижав к себе Тасбулата, и все кричала: «Не отдам! Не отдам!» Потом в изнеможении опустилась на лежанку. Она не помнила, сколько просидела так. Затем с трудом поднялась, распахнула безрукавку и дала малышу грудь. Грудь набухла от молока, Тасбулат жадно сосал.

Вдруг Аршагуль почувствовала запах паленого. Она выскочила из юрты. Все вокруг пылало, пламя неумолимо приближалось. Мешкать было нельзя. Аршагуль охватил ужас. Путаясь в длинном платье, она побежала. Внезапно она споткнулась. Это был огромный казан деда-батыра, в котором помещалась туша стригунка. Аршагуль притаилась за котлом-великаном. Сердце бешено колотилось в груди.

Вдруг некстати звонко заплакал Тасбулат. Аршагуль увидела двух всадников, скакавших в некотором отдалении. С быстротой молнии женщина сняла с себя безрукавку и завернула в нее малыша. Затем поцеловала Тасбулата и опустила его на землю. Накрыла его опрокинутым котлом, под ушко казана подложила камень, чтобы проникал воздух. На все это ушло какое-то мгновение, но Аршагуль оно показалось вечностью. Только что сынишка безмятежно спал в ее объятиях, а теперь ей почудилось, что она закапывает его живым.

— Жеребеночек мой! Что мне делать! Пусть хоть ты будешь жив. Всевышний не может покарать нас обоих. Да буду я твоей жертвой, Тасбулат! — плача, говорила она, уходя все дальше от котла. Ей хотелось отвести от сына смерть, явившуюся в облике двух вражеских всадников.

Ноги подкосились у Аршагуль, она бежала, то падая, то подымаясь. «Тасбулатик мой, сынок!» — шептала она, и ей казалось, что сердце не выдержит горя, разорвется у нее в груди.

Но всадники, видно, не заметили Аршагуль, проскакали мимо. Спрятавшись за крайней юртой, женщина видала, как пожар охватил весь аул. Языки пламени уже плясали вокруг белой юрты Жомарта. А у входа в нее стоял огромный опрокинутый котел. «Тасбулат! Ягненочек мой! Останешься ли ты живой?!»

Путь назад был отрезан, крупные капли падали из глаз Аршагуль. Она нырнула в густые заросли камыша.

Откуда-то доносились громкие голоса, хохот врагов. Но плача Тасбулата женщина не могла различить. Она раздвинула камыш и взглянула на аул. Над ним стояла стена пламени. Тяжелый запах гари витал в воздухе, как будто на кострах опаляли сотни овечьих шкур.

Аршагуль не находила себе места, металась в зарослях. Лицо было в порезах камыша, белое батистовое платье запятнала кровь.

Вдруг в камышах послышался треск. Это один из всадников бросил в них головешку. Сухой камыш загорелся мгновенно, высоко взвился над ним столб пламени… Только сейчас Аршагуль заметила, что она не одна в своем укрытии. С полсотни телят с громким ревом бросились из зарослей. Воины Шуна-Дабо погнали всполошенное стадо.

Аршагуль не знала, что ей делать, заросли становились все непроходимее, платье на ней было изорвано в клочки. А огненная лавина надвигалась. Тут, наступив на волочившийся подол, она упала навзничь. Сознание оставило ее.

В полубреду она увидела лунную ночь, девушек и детей, качающихся на качелях среди больших деревьев, что росли за аулом. О невозвратимые дни юности! Как она резвилась и смеялась в молочном свете луны! Обычно молчунья, она говорила в ту ночь без умолку. Видно, ощутила в себе, застенчивом подростке, девичью прелесть. Джигиты тогда впервые назвали ее по имени — Аршагуль. И мир для нее преобразился, она волновалась впервые в жизни, ее бросало то в жар, то в холод. Она хотела слезть с качелей, но парни не пускали ее. Смущаясь, она видела восхищенные взоры, устремленные на нее. Тогда они с Жаунбаем впервые посмотрели друг на друга. Как робел перед ней этот статный джигит, даже глаза отводил! А потом увел ее в укромное место и протянул к ней свои жаркие ладони. Так они сидели в забытьи, глядя на мерцающие звезды. Скованность Жаунбая как рукой сняло. Он страстно обнял девушку, и она покорно положила голову ему на грудь, давая молчаливый обет верности. С нее слетела соболья шапка, густые волосы рассыпались по плечам. Юноша ощутил запах душистого мыла…