Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

— Эта тварь соблазняла нас своими грудями. Отсеки их!

Сверкнувшая сабля отрубила ее набухшие молоком груди.

— Отрежь косы!

Две смоляные косы, доходившие Рухии до колен, упали на землю.

— Отсеки ее проклятые руки, поднявшие камень. Такая участь постигнет любого, посягнувшего на жизнь шерика!..

Ее руки, пульсируя, упали на землю. Руки, которыми она только час назад обнимала своего малыша.

— На колени! — приказал разъяренный ойрот.

Обливаясь кровью, Рухия упала на землю. Собрала последние силы и плюнула кровавой пеной в лицо своего истязателя.

Шерик не ожидал этого, он опешил.

— Даже бабы у этих казахов не молят о пощаде!

Ойрот, возомнивший себя героем, шипя от злости, подошел к ней вплотную и, выхватив кинжал, вонзил его в живот Рухии.

Дернувшись, она упала навзничь, и ее прекрасные глаза в последний раз увидели небо. В последний раз жарко пахнуло полынью, и все потонуло во мраке…

К вечеру дымка над степью рассеялась, открывая взору страшное злодеяние, совершенное неподалеку от чистого прохладного родника.

С холма спустился одинокий всадник. Увидев в траве изуродованную женщину, он долго стоял потерянный. У него потемнело в глазах от гнева. Он догнал трех шериков, пеших и безоружных, и бросился на них с копьем.

— Вот! Получай, негодяй! — крикнул он, сваливая одного из них.

Тут же был сбит с ног и второй ойрот. Третий, спасая свою шкуру, попробовал бежать, но и его настиг карающий булат.

— Ты думал, что уйдешь? — все больше распалялся всадник. — Оказывается, ты — удалец против овец, убиваешь слабых женщин! Пусть вороны выклюют тебе глаза, исчадие ада!

Это был Борте-батыр.

Расквитавшись с ойротами, он спешился и подошел к Рухии. Опустился на колени и бережно закрыл ей глаза. Долго рыл саблей могилу в сухом песчанике. Он знал всего-навсего одну молитву и трижды прошептал ее. Затем предал земле истерзанное тело женщины.

Его жеребец захрапел. Борте подошел к роднику, умылся, напоил коня. Окинул взором голые скалы, вспомнил Чирчик, родной аул, оставшийся за ними. Ему вспомнился и пригретый им парнишка-пастух. А ведь он не был похож на казаха. Ну да, как-то в ночном, когда они пасли лошадей, тот заговорил во сне на чужом языке. «Как же я не догадался, вот простофиля!» — горестно вздохнул батыр. Покачал головой, досадливо сплюнул и достал из-за пазухи чакчу. Отвернул пробку, но, увы, насыбай кончился. Борте соскреб со стенок остатки, жадно вдохнул кисловатый запах и чихнул.

Его конь рыл копытами землю.

— Что тебе не терпится? Сейчас поедем.

И тут батыр услышал тоненький плач. Борте вздрогнул.

— Что это за бедняга скулит в безлюдной степи?

Плач усилился. Борте побежал туда, откуда он доносился, и увидел крошечного ребенка, завернутого в лохмотья.

— О аллах! Как ты допускаешь подобные зверства? Неужто малютку оставили, чтобы он умер в этой пустыне?

Сам чуть не плача, Борте взял в руки младенца. Неумело прижал его к груди, стал укачивать. Ненависть и скорбь, боль и отчаянье застряли у него в горле яростным комом. Почувствовав человеческое тепло, малыш безмятежно уснул.

Батыр сел на коня. Укутав ребенка овчиной, он придерживал его левой рукой. Крохотное существо слабо зашевелилось. Борте подкрутил усы. Вот ведь как бывает в жизни — родная степь, приносившая ему раньше лишь горечь одиночества, уготовила неслыханный подарок — этого малыша, такого же сироту, как и он сам. «Мой найденыш! Мой единственный! Теперь я для тебя и мать, и отец! Сам умру от голода, но отдам сынку последний глоток молока. Спасибо тебе, о всевышний! Я жил как одинокий пень, и вот ты ниспослал мне сына!»

Он осторожно погладил ребенка. Его конь удалялся от родника, но батыр видел все как в тумане — слезы нежности и благодарности застилали ему глаза.

Земля остро пахла полынью.

Когда печальный караван вышел на безводный такыр, была уже полночь. Многочисленные аулы, беспорядочная толпа беженцев перевалила через горы и теперь плелась унылой вереницей. Они спешили и останавливались на привал лишь тогда, когда последние силы покидали их и они не могли двигаться. После короткого отдыха люди шли дальше. Многие умирали от голода, от болезней, все больше людей отставало. По ночам вокруг стоянки шныряли голодные волки.

Все мужчины, способные держать оружие, ехали позади, прикрывая беженцев, но они не могли сражаться с неравными силами ойротов. Это было время великих утрат. Многие молодые джигиты падали на отчую землю, пронзенные вражескими стрелами.

Большое кочевье остановилось на каменистой равнине. Смертельно уставшие за день беженцы валились прямо на жесткую землю. Трудно было разобрать что-нибудь в темноте, люди пытались разыскать своих близких, но все смешалось в этом невообразимом хаосе. Тщетно старались они хоть как-то утолить голод — их скудные припасы давно иссякли, недавно закололи последних ягнят. Оборванные, босые беженцы уже шли, подгоняемые животным страхом, без всякой надежды выжить. Особенно больно было смотреть на пухнущих с голоду ребятишек. Матери извелись в поисках пищи для них, собирали коренья, листья, нацеживали березовый сок.

Аршагуль шла вместе с семьей Куата. Прислонившись к растянувшемуся на земле единственному верблюду батыра, сейчас она кормила грудью Тасбулата. Но откуда возьмется молоко у голодающей матери? Ребенок только что перестал плакать, молодая женщина устала — целый день она держала его на руках. Печально глядела Аршагуль в беззвездное небо. Она оглохла от горестного плача, раздирающих душу причитаний. Временами ей казалось, что они выливаются в какую-то нескончаемую скорбную мелодию. Кто-то поет или это ей почудилось? Но снова слышится безутешный крик души…

Рядом послышался чей-то стон. Аршагуль положила Тасбулата на чекмень и поползла на этот скорбный звук. Лежа на земле, стонал мальчик, десятилетний сын Куата. Склонившись над ним, мать плакала навзрыд.

На рассвете ребенок затих, расставшись навеки с этой горестной жизнью. Обхватив голову руками, Аршагуль скорбела вместе с матерью мальчика. Та рвала на себе волосы, билась головой о землю. При тусклом свете луны Аршагуль вырыла могилу…

С того дня молодая женщина совсем ушла в себя. Куату, подходившему справиться о ее здоровье, бормотала что-то невнятное. Все ее существо заполонила безысходность, несчастья ближних. Это было похоже на душевную болезнь: целыми днями она молча брела вслед единственному верблюду Куата, прижав к груди Тасбулата. Болезни расползались по кочевью, Аршагуль только и слышала плач, стенания голодных людей.

Иногда, горестно вздыхая, она молила создателя, чтобы он сберег ее сынишку, последнего мужчину из рода садыр, поголовно истребленного врагом. Ее заунывная молитва напоминала лебединую песню умирающей птицы.