Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Он уже не подымался и на рассвете ушел в тот далекий край, откуда еще никто не возвращался…

Аксакала обмыли и похоронили с почестями.

Кочевье двинулось на запад.

В степи бушевал месяц мамыр — май. Буйная зелень покрыла склоны, многоцветной радугой вспыхнули полевые цветы.

Для Аршагуль это было любимое время года. Природа пробуждалась от долгого сна, и вместе с ней оживали в сердце надежды; как светлые родники, звенели девичьи голоса, молодая любовь, новорожденная жизнь спешила прийти в мир…

Но сейчас Аршагуль была глуха к буйному кипению жизни. Чем больше хорошели горные склоны, наливаясь зеленью, тем пасмурнее становилось у нее на сердце. Она старалась встряхнуться, воспрянуть, но душевный недуг сотрясал ее существо. Особенно тяжело было ей смотреть на своих товарищей по несчастью — измученных беженцев, бездомных, обездоленных, лишенных, как ей казалось, будущего. Чем она могла утешить их, где могла взять нужные слова? Скорбная мелодия, песня-плач, и та утихла, исчезла куда-то. Тягостная немота придавила ее.

Чем дальше уходили они от родимых мест, тем больше могильных холмов вырастало вдоль дороги. Их размоют дожди, развеют ветры, и что останется от этих жертв лютого времени, кто вспомнит их, несчастных, безвестных? Нет страшнее напасти, чем быть забытым. Неужели бесследно исчезнут эти люди с лица земли, и не найдется никого, кто бы передал грядущим поколениям их имена, их безмерные страдания? О горечь забвения… Неужто никогда не придет конец беспросветному существованию, страшному бедствию, обрушившемуся на плечи народные? И где тот волшебный ларец, таинственная шкатулка, что сохранила бы для потомков музыку горя, стенания и плач?

Ее собственное несчастье казалось Аршагуль каплей в море народного страдания, и думалось ей на долгих каменистых дорогах, что только одно может увековечить юдоль людских слез и унестись в неведомые будущие времена — песнь, крылатая песнь…

Полдень… Небо похоже на раскаленную печь, так невыносимо палит солнце. Перед взорами обессиленных страдальцев в дымном мареве светится мираж. Им мерещатся журчащие ручейки, тенистый сад, который ласково манит, а сам все удаляется, удаляется… Зеленые кущи, струящиеся фонтаны — все это обман, тягостный обман… Аршагуль оставили силы, у нее потемнело в глазах, губы растрескались. Она идет спотыкаясь, прижимая к груди Тасбулата. Слава богу, он пока здоров…

Порой ее посещают милые видения, являются дорогие люди — многих из них уже нет в живых. Аршагуль закрывает глаза, и правда причудливо сливается с вымыслом…

Вот юный Жоламан едет рядом с ее дорогим Жаунбаем, подбадривая плетью неутомимого Сулуккару, и ласково окликает ее: «Женеше!» Их аул обосновался в Теректы, стоит июльская жара, а в юрте молодоженов прохладно…

На кошме лежит Жоламан. Он никогда не брал в руки домбру и сейчас мучительно перебирает струны, силясь вытянуть из них какую-то мелодию.

— О, деверек, говорят, вся родня твоей невесты — одни кюйчи, неужто не выучили тебя играть? — смеется Аршагуль.

— О моя прекрасная женеше! Я завял в тени их таланта. Видно, слишком долго догонял ветер на быстроногом скакуне, мои руки привыкли к камче и куруку, огрубели пальцы… — вздыхает Жоламан.

— Не печалься, Жоламан, твоя невеста — известная кюйчи. На семью хватит одного музыканта!

— Не за это я полюбил ее, женеше. По мне — она могла бы и не брать в руки домбру.

Жоламан все вертит домбру, пытается играть, но вот беда — не получается у него. Его руки, как с прутиком играющие с тяжелой палицей, не могут заставить заговорить две струны. Дивная мелодия, способная примирить враждующие аулы, под его неумелыми пальцами превращается в бестолковую толчею звуков, — кажется, ретивый конь брыкается задними ногами…

Видя, как расстроен Жоламан своей неудачей, Аршагуль перестала над ним подтрунивать, начала расспрашивать о смотринах. Тут доверчивый, чистосердечный Жоламан совсем приуныл… А потом рассказал любимой невестке все начистоту.

…Нагруженный подарками, Жомарт-батыр с большой свитой едет к своему свату-кипчаку…

Жоламан, с великим трудом пройдя через испытания, уготованные по обычаю жениху родственниками невесты, устроился наконец в двенадцатикрылой белоснежной юрте.

Но зря он думал, что все позади. Ловкие руки женщины обыскали его карманы, посыпались колкости, шутки. Жоламан раздарил все, что у него было с собой, и, почувствовав себя свободным, стал искать глазами невесту.

Солнце клонилось к закату, когда наконец появилась невеста. Когда она села рядом с ним, Жоламан весь взмок от волнения.

Девушка взяла домбру. Ее легкие белые пальцы проворно забегали по струнам. Он слыхал, что она кюйчи.

В юрте воцарилась тишина, все внимали домбре. Только на Жоламана игра девушки не произвела должного впечатления, ему по сердцу была другая музыка — свист ветра в бескрайней степи. Но чем пристальнее смотрел он на свою невесту, тем беспокойнее становилось у него на душе, — оказывается, она тоже наблюдала за ним. Почувствовав что-то неладное, Жоламан посмотрел ей в глаза и прочел немую просьбу. «Прислушайся, дружок, к моей песне, — как бы говорила девушка, — пойми ее, я хочу открыть тебе сердце, свою тайну…»

«О чем она поет? — недоумевал Жоламан. — Почему так печальна мелодия, исполняемая в столь радостный день? Ведь это не случайно, стало быть, ее раненое сердце принадлежит не мне, а кому-то другому… Это песня-откровение, песня-исповедь…» Жоламана опечалила его догадка.

«Не сердись на меня, — как бы говорила девушка-кюйчи, — я поклялась другому в верности, дни и ночи я мечтаю только о нем. Я хочу, чтобы серебряный звон струн всколыхнул седой ковыль и долетел до моего милого. Если бы я посвятила свою песню тебе, кого вижу сегодня впервые, разве это не было бы преступлением против моей любви?»

Жоламан верно понял девичью песню. Когда гости разошлись и они остались вдвоем в юрте, у них начался чистосердечный разговор, они ничего не утаили друг от друга. Встретив понимание Жоламана, девушка доверилась ему, и он понял, что она не против соединить с ним свою судьбу, но сам, еще юный и неопытный в делах любви, он не решился косить чужую лужайку и проворочался всю ночь без сна, не прикоснувшись к девушке.

…Он доверил эту тайну Аршагуль. Услышав исповедь юноши, та не знала, смеяться ей или плакать. Случай и в самом деле был диковинный! Игра девушки очаровала Жоламана, но и усмирила его мужскую гордость, — вышло так, что песня отвратила его от неверного шага…

Аршагуль вспомнила эту историю, монотонно раскачиваясь на усталом верблюде, которого временами ей уступала жена Куата. Если призадуматься, невеста Жоламана была права…