Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Утром они снова отправились в путь. Кочевье нагрузило свою поклажу, девяносто джигитов сели на коней.

Федосий с Куатом хотели уйти от погони, не дать шерикам забрать в плен женщин и детей. Укрытием для беженцев должен был стать Каратау.

День выдался ясный, дождливую весну сменило жаркое лето, выглянувшее солнце осветило бурую прошлогоднюю зелень.

— Джигиты, мы устроим засаду на холме Куйдурги, лучше места не найдешь, — сказал Куат и пришпорил коня.

В полдень они увидели внизу столб пыли, а затем — скачущего всадника. Все следили за Куатом, но он пока не подавал команды.

Всадник приближался; вдруг ему наперерез кинулись конники. Сомнений не было — то скакали ойротские шерики.

— Эх, жаль беднягу! — промолвил кто-то.

Одинокий всадник резко повернул коня, пытаясь уйти от шериков, но их резвые кони, широко выбрасывая ноги, уже настигали его.

— Аллажар! — крикнул Куат.

Вмиг его джигиты были в седлах.

— Расих! — скомандовал Куат. — Из-за десяти шериков не стоит рисковать всем. С десятком своих молодцов бросишься им наперерез. Живо!

— Нет, батыр! Дозволь мне сразиться с ними! — попросил Федосий.

Куат жалел Махова, но и отказать ему не мог: он знал безудержную отвагу Падеса.

— Ладно, тамыр, будь по-твоему. А ты, Расих, прикроешь его. Аллажар!

Джигиты вихрем помчались навстречу шерикам.

Тем временем ойроты уже почти настигли одинокого всадника, еще мгновение — и они накинули бы на шею бедняги аркан.

Тогда беглец схватил лук, поставил желтую стрелу на тетиву и выстрелил. Его преследователь с волосяной петлей в руке рухнул наземь.

«Молодец! Вот это джигит! Какая меткость! Не растерялся!» — думал Федосий, приближаясь к всаднику. Оказавшись между двух огней, тот исступленно закричал:

— Пре-е-едки-и-и-и! Степь моя! Святая родина! — И ринулся на врага.

Дальше события развивались не в пользу ойротов. Потеряв своего предводителя, они уже не рассчитывали пленить смелого джигита, шерики улепетывали, спасая шкуру.

Джигит стегнул камчой вороного и в мгновение ока достал аркан. Рука у него была на диво меткая: извиваясь как змея, петля стянула шею шерика, тот завалился назад и, опрокинувшись через круп коня, полетел вниз.

«Да, такое не часто увидишь, что за молодец!» Федосий выхватил саблю, его джигиты взяли на изготовку луки. Вскоре все шерики были перебиты.

— С нашей стороны обошлось без потерь. — Федосий облегченно вздохнул и оглядел своих разгоряченных спутников. — Надо посмотреть на этого джигита. — Он слез с коня, но не прошел и нескольких шагов ему навстречу, как тот раскрыл объятья.

— Дядя Падес! Ты, оказывается, жив!

У Федосия сердце было готово вырваться из груди.

— Жоламан! Мой мальчик!

Горе не могло выдавить плача из мужественного сердца Федосия, но внезапная радость пролилась слезами. Смахнув их с ресниц, Махов прижал к груди своего названого брата, которого вернула ему изменчивая судьба. Жоламан не скрывал навернувшихся слез.

Федосий трижды расцеловался с ним, все джигиты по очереди обнимали его.

— Дорогой! Вот и настал день, когда мы снова свиделись.

— То-то обрадуется твоя сноха Аршагуль.

— Мы понимаем, Жоламан, сколько ты вытерпел, сколько перенес. Милый наш брат, твой великий дед и твои славные братья покинули этот мир. На все воля аллаха. Спасибо ему, что он сохранил тебя и ты вернулся в свой косяк… — сказал один из джигитов срывающимся голосом.

Услышав страшную весть, Жоламан весь похолодел, онемел от горя. Его дурное предчувствие оправдалось: любимого деда уж нет в живых…

Федосий привлек его к себе.

— Крепись, братишка! Ты уже мстишь за их смерть. Не предавайся печали. Кто сегодня не повержен, чье сердце не ранено болью? Недаром ваша пословица говорит: «Великое горе похоже на праздник — оно предназначено всем». Не только ты потерял своих близких. Настало время великих утрат.

Жоламан усадил связанного шерика на коня, и они направились к холму Куйдурги. Куат шел им навстречу. Узнав Жоламана, он припустился бегом.

— Жоламан! Птенчик мой!

— Дядя Куат, это вы?!

Печаль двух родных сердец, радость встречи была заключена в этих простых словах. В молчаливых объятьях. В двух прерывистых дыханьях.

Подле аула, утопавшего в высоких сочных травах, не ржали многочисленные косяки лошадей, не паслись верблюжьи стада и тучные отары — смутное время тяжких испытаний заметно уменьшило поголовье скота. На глади голубого озера, обрамленного зарослями камыша, весело играли солнечные блики.

Полуденные холмы были залиты золотистым светом; у их подножья, как щедрая мать, раскинулась широкая летняя степь.

В небольшой аул, летовавший на джайляу, приехал именитый гость. Каракулевая шапка украшала высокий лоб Бокенбай-батыра. Этим тревожным летом он ни разу не снимал кольчугу, свои боевые доспехи, которые в обычное время вовсе не надевал. Как-то повелось, что он не брал с собой ничего, кроме увесистой палицы с железными шипами, но на этот раз батыр был вооружен до зубов: ничего не поделаешь — знамение времени… При нем была его кривая сабля, огромное березовое копье с девятью стальными обручами и двенадцатиметровый волосяной аркан. Все это боевое снаряжение ждало своего часа, в любую минуту батыр был готов ринуться на врага.

Нарушив гнетущее молчание, воцарившееся в юрте, певец, приехавший с Бокенбаем, спел несколько старинных песен. Как только он смолк, старейшина аула — в кожаных штанах и лисьем малахае — сплюнул насыбай и нетерпеливо крякнул.

— Я не хочу оправдывать пословицу: «Когда не лает пес, то верещит плюгавый боров, когда умолкнет бий — дурак показывает норов». Но я не могу молчать, дорогой Бокенбай, я хочу излить тебе душу — слишком много накопилось в ней горечи… Неловко плакаться, но нельзя и не поведать о своих несчастьях. Мы были большим народом, у нас было много земли, мы жили богато и счастливо. Что нам осталось? Одна печаль, слезы, которые мы глотаем по ночам. Раньше цокот копыт наших скакунов дивной музыкой оглашал степь, теперь я оглох от стенаний моих земляков, только и слышатся предсмертные проклятья умирающих джигитов… Раньше моя душа ликовала, как зеленый ковыль весной, теперь она похожа на обгорелый пень. Неужто до конца моих дней я буду слышать вопли и стоны родного народа, который ненавистные захватчики хотят похоронить заживо? Когда это было видано, чтобы аргамак скакал без седла, а страна существовала без своих героев? Трусливый заяц спасается в камышах, а батыр готов сложить голову за честь и свободу. Так велось издревле. Или о чести народной стоит вспоминать лишь в мирные дни? Кто из вас подымет поруганное знамя? Я не пекусь о своем скоте, ставшем добычей врагов, меня волнует судьба земляков, попавших под пяту Джунгарии, — а сколько их прозябает в плену! На берегу Черного Иртыша жил мой прапрадед, мои предки кочевали на Алтае. Давно ли это было? Всего четыре сорокалетия назад. Где теперь наша обетованная земля? Ойроты выгоняют нас с родных мест, теснят все дальше. Доколе мы будем терпеть все это? Или наши немощные ханы не способны собрать народ в единый кулак? Сколько можно скулить, подобно дворняжке, убегающей от волка? Не прими мои слова за старческую воркотню — это крик исстрадавшейся души. Мой народ идет по щиколотку в крови. Брось боевой клич, поведи нас за собой!