Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Бокенбай молча кивнул и подал знак своему другу-певцу.

Тот ударил по струнам черной домбры, извлекая из нее глухие, рокочущие звуки. Нарастая, мелодия рокотала, как волны разбушевавшейся реки, в ней вскипала боль утрат, пламень исстрадавшейся души.

Подхватили все ставшую уже любимой песню, люди узнали в наигрыше певца скорбный мотив «Елим-ай!».

Изможденные лица посветлели, каждый словно говорил себе: «Нельзя падать духом, надо надеяться и верить. Зови же нас вперед, мечта о счастье! Укажи дорогу мести, распрями наши согбенные плечи…»

— Отец, я внимал тебе с радостью, я не увидел здесь покорных людей, смирившихся с невзгодами, — сказал Бокенбай. — Я словно чистой воды напился, почерпнул свежие силы. Я увидел решимость на ваших лицах, мужественное желание обуздать зарвавшихся дикарей, налетевших как чума с Пестрых гор. Тяжелые испытания не сломили вас, я горжусь вами, мои соотечественники! Я не краснобай, мои слова — стальные стрелы, разящие врага. Все, что накопилось в моей душе, ты высказал за меня. А еще лучше сказала о справедливом гневе народном наша боевая песня «Елим-ай!». Так давайте внемлем ее призывному набату и сплотимся под общим знаменем! Из маленьких речек вырастает море, помните об этом!

После скромной трапезы люди разошлись. На степь опустилась вечерняя прохлада, алая заря укрыла шелковистые травы.

Бокенбай направился к холму за аулом. Ему нужно было переговорить с аксакалами о том, как собрать добровольные отряды, наметить место встречи народных мстителей. Как только батыр и его свита поравнялись с озером, в камышах раздался странный шорох. В тот же миг ехавший рядом с Бокенбаем молодой джигит вскинул лук и выпустил стрелу… В зарослях послышался стон.

Джигит побежал к камышам, туда же поспешил Бокенбай со своей охраной.

Какой-то щуплый человек лежал навзничь на земле, судорожно вцепившись в большой боевой лук. Тщетно он пытался вытащить стрелу, пронзившую ему грудь. Увидев юного джигита, человечек криво усмехнулся:

— Подстерег-таки, змееныш… Но я с лихвой отомстил за себя… Мне будет мягко спать на земляной перине. Жаль только… — Он дернулся и умолк.

Джигиты обступили мертвое тело. Бокенбай спросил юного богатыря:

— Ты знаешь его?

— Да, батыр. Это ойротский лазутчик и палач Габан-убаши.

— А ты кто будешь?

— Я Жоламан, внук Жомарт-батыра.

Бокенбай просиял.

— Не думал не гадал, что у славного тулпара остался потомок. — Он обнял юношу и расцеловал его. — Мне посчастливилось неоднократно сражаться бок о бок с незабвенным Жомарт-батыром. Теперь ты будешь при мне. Ты крепкий молодец! Недалек тот день, когда ты прославишься на поле брани. Оправдай надежды родины!

Жоламан широко улыбнулся, принимая доброе напутствие знаменитого батыра.

Минули два лета и две зимы, все это время Бокенбай не слезал с коня. Он побывал в Ходженте, где нашли приют беженцы из Старшего и Младшего жузов, и всегда его верной спутницей на тернистых дорогах жизни была пламенная песня «Елим-ай!», она сопутствовала батыру как неугасаемая надежда и неизменно, как добрая ласточка, возвращала его в казахскую степь, в родимое гнездо. Копыта его коня пронеслись по каменным плитам Самарканда, где томились изгнанники Среднего жуза, и там его встретила призывным кличем песня «Елим-ай!». В истерзанные, сломленные души его соплеменников героическая песня вливала мужество, веру в победу. В Хиве и Бухаре, на Эмбе и Яике, везде, где батыр собирал казахское войско, его доблестной спутницей была «Елим-ай!», как живая нить она тянулась от сердца к сердцу, сплачивала, объединяла соплеменников. Как яркая звезда горела песня на черном небосклоне лихолетья…

Во всех этих трудных и опасных поездках Бокенбая сопровождал Жоламан, он возмужал, стал суровым и немногословным, в нем почти ничего не осталось от веселого, задорного юноши.

Прошлой осенью Жоламан побывал на берегу Тобола. Его встретил густой запах пожелтевших трав, щемящий запах невозвратного детства. Глядя на седые волны Тобола, он вспоминал полузабытые картины далеких лет, черный сумрак беды, нависшей над отцовской юртой. Ему казалось, что он слышит глуховатый голос своего отца Суртая, ощущает ласку его загрубевших рук. Батыр был не щедр на внешние проявления чувств, хотя был человеком добрейшим из добрых… Жоламан смотрел на тропки, где некогда проходил воин и поэт. Он шептал сквозь слезы: «Вот я пришел, отец… Клянусь никогда не забывать тебя, до конца моих дней преклоняться перед памятью твоей…»

Жоламану не терпелось что-нибудь узнать о своей дорогой матери. Ему казалось, что на лице его все еще горит прощальный материнский поцелуй, горестный и нежный… Если подумать, сколько уже утрат он понес на своем недолгом веку!.. О проклятое сумрачное время! Ты хочешь раздавить человека, лишить его последних крох радости…

Конечно же Жоламан не свиделся с матерью. Негодяй Тлеу добился своего: сломленная горем, разлукой с сыном, бедняжка не вынесла рабской доли, покинула сей мир десять лет назад…

Родственники с трудом признали в рослом, широкоплечем мужчине малолетнего сына Суртая, но встретили Жоламана и его спутников радостно. Протяженность огромной степи, дальние расстояния не делают соплеменников чужими. И сюда, в сибирскую глушь, донеслась песня «Елим-ай!» — на крыльях времени. Сородичи Жоламана увидели в своих гостях народных заступников, борцов за правое дело.

Переночевав в родном ауле на северном склоне Акшагыла, Жоламан утром решил поговорить с батыром Бокенбаем.

— Боке, Падес хочет навестить могилу матери. Находясь в двух шагах от нее, обидно не заехать. Но сам он скорее умрет, чем отпросится у вас, такой уж человек. Отпустите меня с ним, мы быстро обернемся. — Жоламан просительно посмотрел на батыра.

Бокенбай полюбил Жоламана, как родного сына, его тронула просьба юноши.

— Конечно, поезжайте! Пусть Падес заедет в родные места. Такими людьми, как он, крепка жизнь. Держись его, Жоламан. Он сын русского народа, а наше будущее — вместе с Россией. Днем и выезжайте, возьми десять джигитов — двум путникам в такое время ехать опасно. Прихвати пять коней из табуна Тлеу — негоже Падесу идти в родную деревню с пустыми руками, у мужиков и коняги приличного не сыщется, а этот кровопийца потерял счет своим косякам.

По мере того как они приближались к Тоболу, Федосий мрачнел. Он молча ехал впереди.

«Ну вот и свижусь я с тобой, маманя, посижу на твоей могилке. Ты просила показать внуков, не серчай, что не выполнил твою просьбу. Не нашел я пока Груню, не знаю, где мои сыновья… Ты уж прости меня, грешного. Запоздал я к тебе. Но только знай, я всегда тебя помнил. Это ты верно сказала — матери не умирают… Одинокий человек хуже бездомного пса. Одиночество тебя свело в могилу, маманя. Что я для тебя сделал? Ничего хорошего, даже нашей свадьбы с Груней не дождалась».