Стивен Прессфилд - Последняя из амазонок

Издав крик радости — по свидетельству Селены, такой, что даже у неё мороз прошёл по коже, — Элевтера со смехом заявила:

— Теперь я вправе взять мужчину меж бёдер. Но я этого не сделаю. Никогда! Они, — она вновь потрясла скальпами на древке, — и те, что последуют за ними, станут моими детьми, и ими, а не пищащими младенцами приумножу я наше свободное племя!

Это был воинский обет Элевтеры. Моя сестра слышала эту историю сотню раз, и ей никогда не надоедало выслушивать её снова и снова. Она часто просила Селену повторить рассказ и не встречала в этом отказа. Я тоже запомнила его, благо наставница всегда использовала одни и те же слова, так что мы с Европой могли перепевать из него друг дружке длинные фрагменты. Душа моей сестры поглощала эту песнь жадно, как заезженный конь воду из лесного пруда, а Селена, понимая и одобряя её, вкладывала в повествование всю душу. Когда она пела о коне Элевтеры, мы чувствовали, как её колени сжимают наши бока, её пальцы постукивают по нашим плечам, словно копыта по мёрзлой степи. Она целовала нас и крепко прижимала к своей груди, а запах её волос и жар плоти усиливали впечатление от истории, становясь её неотъемлемой частью. Она представала для нас Элевтерой, и мы, подобно самой Селене, исполнялись любовью к деве-воительнице, чьё звонкое имя означало «свобода».

— Конечно, Скелетик, ехать со мной тебе нельзя. Но если хочешь, ты можешь мне помочь.

— Конечно, хочу! Только скажи мне — как.

— Потяни время, насколько сможешь. Не говори никому о моём бегстве, а когда меня хватятся и пристанут к тебе с расспросами, молчи до последнего, как воительница в руках врага. Поддержи меня, как Селена поддержала Элевтеру.

Я понимала, что, обнимая меня за плечи и доверительно заглядывая в глаза, сестра попросту дурачила меня, заставляя поверить, будто, отмалчиваясь перед родителями, я совершу героический поступок. Но она была моей сестрой, заступницей, идеалом и примером для подражания! Да и что мне оставалось делать, кроме как проститься с нею и, оставшись в одиночестве, смириться со своей участью?

Побег Европы поставил на уши весь город. В считанные часы были выделены и оснащены корабли, набраны экипажи и назначены командиры. Одно дело — бегство пленницы-дикарки, и совсем другое — девушки из знатного рода, которой по достижении пятнадцати лет предстояло обручиться с царевичем Аттиком, сыном всем известного Ликоса. То, что она могла обезуметь настолько, чтобы бросить дом и семью и бежать неведомо куда вдогонку за обезумевшей дикаркой, взбудоражило умы горожан. Чья дочь будет следующей? Чья сестра, чья жена?

Вину за случившееся общее мнение возлагало на отца, которого порицали не только за то, что он не установил за девушкой бдительный надзор (ему следовало бы предвидеть, что она сбежит), но и в первую очередь за то, что он вообще отдал своих дочерей под присмотр кровожадной воительницы.

Мне досталось не меньше, чем отцу, ибо случившееся рассматривалось не как позор какой-то отдельно взятой семьи или рода, а как государственное преступление, имеющее целью подстрекательство женщин к мятежу и ниспровержению законов. Люди Ликоса и какие-то другие служители явились в наше имение и, приведя меня к присяге, начали допрос:

— Куда убежала Селена?

— Не знаю.

— Куда, по твоему мнению, она могла направиться?

— Не имею ни малейшего представления.

В результате меня взяли под стражу. Вооружённые люди оторвали меня от материнских колен, отвезли в город и поместили под охраной в городском доме знатного мужа по имени Петей, героя войны с амазонками, отца Менестея, которому предстояло стать правителем.

Правда, мне сообщили, что подобная мера предпринята исключительно ради моей же безопасности. Разумеется, я восприняла это утверждение с неверием и презрением, но держалась в своём мнении только до тех пор, пока о доски ставен не забарабанили первые камни.

Матушке разрешили принести мне одежду и вязанье, но и она тоже попала под подозрение. Едва стемнело, дом окружила разъярённая толпа, которую удалось разогнать лишь срочно подоспевшей из дворца царской страже. Показательно, что среди жаждущих расправы над нами были не только мужчины и юноши, но и женщины. Почтенные матери семейств, знакомые моей матушки, и совсем юные девочки, со многими из которых я провела немало времени в играх, словно обезумев, остервенело требовали нашей крови.

Известно, однако, что в трудный момент защита от беззакония приходит не со стороны закона, а, наоборот, от изгоя. Так вышло и на сей раз: в роли нашего избавителя выступил считавшийся позором семьи брат моего отца Дамон.

Наш дядюшка Дамон, писаный красавчик, был на семь лет моложе отца и, как часто случается с холостыми, не имеющими собственного потомства родственниками, души не чаял в своих племянницах. До Великой битвы с амазонками он помогал своему старшему брату, нашему отцу, хозяйствовать в имении, а когда началась война, повёл себя предосудительно и странно. Сначала он отважно дрался с воительницами, а потом — во всяком случае, на время — принял их сторону, так что Афины даже назначили награду за его голову. Подробности этой тёмной истории оставались для нас неясными, ибо, едва кто-то из взрослых упоминал о тех событиях в присутствии детей, как другие начинали многозначительно покашливать и, косясь в нашу сторону, закатывать глаза.

Так или иначе, Дамон покинул родную усадьбу и жил, промышляя охотой и разбоем. Так, во всяком случае, уверяли служители закона. Именно он, когда мы с сестрой были ещё маленькими, постарался донести до нашего сознания, сколь постыдно в глазах Селены её положение, положение пленницы.

— Вы должны помнить, дети, что Селена совершила наивысшее, по понятиям её племени, кощунство. Она отказала во благе доблестной кончины своей возлюбленной Элевтере, душа которой, ввиду полученных ею тяжких ран, оказалась на попечении Селены. Правда, никакой суд Селену не обвинил, но в своём сердце она вынесла себе самый суровый приговор.

Дядя всегда выказывал в отношении Селены самое тёплое расположение и, наведываясь к нам из своих скитаний, непременно привозил ей сыры и редкие фрукты. Она, со своей стороны, принимала от него дары, которых никогда не приняла бы от кого-то другого. Любопытно, но они, по-моему, даже не разговаривали. Во всяком случае, мне этого видеть не доводилось. Зато я частенько замечала, как они, расположившись в базарный день на запруженной суетливым народом главной улице, обменивались взглядами, незаметными для посторонних, но явно исполненными значения для них обоих.

Был ли дядя любовником Селены? Он был таким лихим и бесшабашным, а она — такой красивой, что подобный вывод напрашивался сам собой. Однако нам с Европой ни разу не удалось увидеть, чтобы эти двое перекинулись хотя бы парой словечек. И это — при том, что девичье любопытство заставляло нас следить за каждым их шагом.