Рудольф Баландин - Миклухо-Маклай

Воли и упорства Николаю Ильичу было не занимать. Характер у него был замкнутый, независимый. Напускная строгость скрывала доброе и любящее сердце, что не ускользнуло от внимательного взгляда юной Екатерины Семёновны Беккер, дочери ветерана Отечественной войны 1812 года, подполковника, отец которого, немец, был лейб-медиком польского короля. Её матерью была польская дворянка Лидия Шатковская. Екатерина увлекалась музыкой и живописью.

Семья у Николая Ильича была дружная, многодетная. Через год после первенца Сергея родился Николай, а затем Владимир, Ольга и Михаил. Николай Миклухо-Маклай появился на свет в селе Рождественском близ Боровичей Новгородской губернии. Вскоре они переехали в столицу, где глава семьи занял ответственный пост начальника пассажирской станции и вокзала Петербургско-Московской железной дороги.

Николай Ильич постарался сделать так, чтобы его дети получили хорошее образование. Это ему удалось. Однако петербургский климат основательно подорвал здоровье отца семейства и сына Коли, который в детстве переболел множеством болезней, а вдобавок ко всему заикался из-за частичного паралича голосовых связок и картавил. Сильный дефект речи слишком затруднял его учёбу в казённом учреждении. Ему приходилось учиться преимущественно дома.

Читать и писать научился рано, в четыре года и вскоре пристрастился к чтению, хорошо знал немецкий и французский языки, а также латынь, музицировал на фортепьяно и прекрасно рисовал. Однако некоторые домашние учителя обходились с ним жестоко. Когда это стало известно родителям, они постарались сами заняться образованием сына. Отец обучал его точным наукам, истории, основам естествознания, а мать — русскому языку, литературе, географии, музыке. Рисование, анатомию и историю искусств преподавал художник Ваулин.

Жизнь Коли Миклухо-Маклая в одиннадцать лет резко изменилась: умер отец, незадолго до этого ушедший в отставку. Возможно, причиной была изнурявшая его чахотка. По одной версии, его уволили как неблагонадёжного потому, что он выслал опальному Тарасу Шевченко 150 рублей.

Потеря отца обрушилась на Колю как лавина. Ребёнок вдруг ощутил себя заживо погребённым, почувствовал, что холод смерти, сковавший тело его отца, ожидает каждого из живущих. Ночью 17 декабря 1857 года после похорон отца он испытывает страшные мучительные видения. Труп, лежащий в гробу. Мёрзлая земля, комки которой падают на крышку гроба. Опустевшее кладбище и тело отца, одиноко покоящееся в земле среди сонма усопших. И это — удел каждого! Мальчик словно одновременно был и умершим отцом, и собой, ещё живущим на свете — недолгий срок на свете и последующую вечность — во тьме небытия.

Он испытал беспросветный ужас от скоротечности жизни и неизбежности смерти.

Чтобы избавиться от кошмаров, Коля зажёг свечу и стал переводить утешительные строки философа Сенеки:

«...Как видим мы на многих известных нам примерах и на примере самого Гомера, нет великих свершений ума без великих испытаний души, обрекающих даровитого юношу долгие часы и дни пребывать в одиночестве, в потаённых беседах с самим собою, когда страдающая душа вопрошает к разуму и только у него одного находит умиротворение и совет. Кто же во всём счастлив, того поглощают услады жизни; счастливому неведомы ни страдания, ни одиночество, и не потому ли, если и наделён он какими дарованиями, его божественный очаг не возгорается?

В старости одиночество обильно плодоносит, но цветы будущих плодов расцветают в юности, потому одиночество даровитому юноше необходимо так же, как старику. Хвала богам, счастье и дарование они редко даруют вместе...

Воздадим же честолюбивой юной даровитости и скажем так: дорожение честью — не искание славы в гонениях за славой, а добывание славности усердием в трудах нужных. Честолюбие пусть будет огнищем души, а трудолюбие — истинно честью...

Вернусь теперь к тому, с чего мы начали: в чём корни ума, подобного уму Гомера? Скажу, как думаю: в даровании, страдании, одиночестве, беседах с самим собою, честолюбии. Всё другое, кроме доброты сердца, необходимой юной даровитости, как солнечные лучи — винограду, — превходящее...»

Размышляя над этим отрывком, юный переводчик делает для себя вывод: «По-видимому, Сенека прав. Чувствовать себя без вины отринутым от людей неприятно и обидно, как при всяком незаслуженном наказании, но для плодной работы ума пребывание в одиночестве, несомненно, благотворно. Много ли значимого даст ум, постоянно вовлекаемый в круговорот суеты? Определённо очень мало или ничего вовсе».

Но есть ли смысл мыслить и трудиться ради того общества, которое отстраняет тебя безо всякой твоей вины, ради этих людей, которые потешаются над твоей затруднённой речью, обзывают заикой, глумятся, пользуясь своей физической силой?

Он вспоминает слова Цицерона, которые записал в дневник год назад: «О, сколь прекрасен будет день, когда я отправлюсь в божественное собрание, присоединюсь к сонму душ и удалюсь от этой толпы, от этих подонков!»

Так не лучше ли умереть теперь, не дожидаясь дальнейших мучений и страданий, которые непременно ожидают его впереди? Быть может, смерть — прекрасней и достойней прозябания в этой жизни среди толпы подонков? Если верить Цицерону, она может быть прекрасным переходом в божественный мир... Но почему надо верить Цицерону или попу Василию, сулящим бессмертие души и райское блаженство? А если чёрная завеса смерти навсегда отделит тебя от мира живущих, если останешься лежать одиноко, как тело отца, в могиле?

И почему воспоминание об умершем отце вызывает слёзы и отчаяние, а не спокойствие и радость? Почему мы скорбим, и так бывает всегда и у всех, кто теряет близкого человека? Не это ли — ясное доказательство того, что смерть — несчастье, огромная беда прежде всего для тех, кто потерял любимого человека? И что станет с моей матерью, с любимой сестрой, если я вдруг решусь избрать смерть!

От этой мысли мальчик словно пробудился от кошмарного сна. Почему он раньше не подумал о своих родных, о матери? Разве жизнь принадлежит только ему одному? Имеет ли он право распоряжаться ею своевольно, не задумываясь о своих ближних?!

(Много позже, в конце своей жизни, исследователь так сформулировал мысль, к которой пришёл в юности: «Я понял тогда и придерживаюсь такого мнения теперь, что как бы человеку ни было трудно, распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению он не имеет права, так как она принадлежит не ему одному, но также его близким, а если это человек мыслящий, создающий или способный создавать общественные духовные или материальные ценности, то и всему обществу. Поэтому желать себе смерти, а более всего совершать самоубийство, даже преступно, поскольку в его основе, осознанно или нет, но во всяком случае — злоумышленное по своей сути посягательство на чужую собственность и, с другой стороны, — горе ни в чём не повинных людей. Уважения заслуживают только два вида смерти: естественная и вызванная необходимостью принести себя в жертву ради каких-то общих гуманистических целей...