Анри Монфрейд - Приключения в Красном море. Книга 1 [Тайны красного моря. Морские приключения]

Я поворачиваюсь к ветру кормой, чтобы подойти к противнику с подветренной стороны. Когда дистанция сокращается до пятидесяти метров, я стреляю, целясь в брюхо паруса. Ружье не взорвалось, однако отдача такова, что я валюсь с ног. Во время полета цепочка развернулась и порвала парус наискосок. Ветер довершает все остальное, и парус разрывается на две половины.

Подобно птице с подбитым крылом, корабль сразу же теряет скорость и ложится в дрейф. Накуда пытается сменить галс, но команда, охваченная ужасом, отказывается выполнить маневр. Тогда он направляет судно в проход в рифе, открывшийся прямо перед ним, и проплывает еще довольно большое расстояние, прежде чем сесть на мель.

Я плыву за ним вдогонку без особого риска для себя, так как у моей фелюги осадка гораздо меньше, чем у заруки, и забрасываю малый якорь на ее корму.

Мы достаем все имеющееся у нас оружие, но на заруке, похоже, и не думают оказывать нам сопротивление. Когда киль судна касается дна, экипажем овладевает паника. Каждый думает теперь только о себе.

Зарука села на камни и хрупкие мадрепоры. Сейчас прилив, и это тоже весьма кстати. Зыбь образует буруны на черной линии мертвых кораллов, которые торчат из потоков пены, подобно причудливым поломанным каркасам кораблей, внутри же рифа вода спокойная.

Зарукой управляют арабы из Кауки, зараникские контрабандисты, торгующие табаком и курсирующие между Зейлой и турецкими владениями в Аравии.

Накуда узнает меня: он видел меня в Джибути. Я же никак не могу вспомнить его имя. Теперь, убедившись, что от нас не уйти, он принимается уверять меня в чистоте своих помыслов: он-де не знал, что это оружие принадлежит вовсе не двум людям, обнаруженным на острове. Заметив мою фелюгу, он подумал, что это таможенное судно из Джибути, тем более что во время преследования я поднял французский флаг. Якобы по этой причине он и пытался от меня уйти.

Я пресекаю его болтовню, сейчас не время для пустых разговоров. Надо действовать.

Успокоившись, все арабы присоединяются к моим людям, которые помогают им сняться с мели и перетаскивают ящики ко мне на борт.

Я нахожу обоих моих абиссинцев связанными: с владельцами столь дорогого груза обошлись весьма забавным образом.

Зарука наполнилась водой, киль, однако, не сломался. Спереди, между шпангоутами, открылась течь. Боковая обшивка лишь продавлена. Все это можно быстро починить.

Пока арабы, распевая песни, дабы взбодрить себя, вычерпывают из трюма воду, накуда присаживается на корточки рядом со мной, юнга приносит чай, и он рассказывает мне о событиях, происшедших накануне.

Он приплыл вчера, по его словам, чтобы укрыться от шквального ветра у острова Саад-ад-Дин. Там он увидел двух людей, которые подавали сигналы о помощи. Сойдя на берег, он узнал от них, что они спрятали оружие на острове и хотят срочно достать его из тайников, ибо опасаются, что судно, которое должно вернуться за ними, задержано в Джибути. Не теряя времени и не пытаясь вникнуть в эту неправдоподобную историю, они погрузили оружие на заруку.

Едва судно вышло в море, как абиссинцы захотели повернуть в Джибути. Но накуда смекнул, что это не принесет ничего хорошего, кроме хлопот. И тогда он попросту связал абиссинцев, которые не желали угомониться. В связанном состоянии они так сильно напоминали двух красивых рабов, что накуда решил, что все как-то уладится, если и дальше содержать их в таком качестве.

Именно в этот момент мое судно начало погоню…

Мои бывшие пассажиры, до сих пор опутанные веревками, задаются вопросом, какую участь я для них уготовил. Они хранят полнейшее молчание — присмиревшие животные у входа в бойню. Впрочем, это не представители племени амара, а настоящие абиссинцы, уроженцы страны Шоа, из тех, кто выдает себя за потомков королевы Саба. Это галла, а точнее, уаламос, народность, предназначение которой рабство. Таким образом, нет никаких препятствий для того, чтобы продать их в качестве рабов.

Сейчас, когда они раздеты почти догола, видно, насколько это красивые люди, и накуда, кажется, их высоко ценит. Я не могу избрать для них лучшего наказания, чем отправить их в рабство на побережье. Это избавит меня от необходимости наказывать их самому с той жестокостью, которая вызовет угрызения совести, но без которой, однако, никак не обойтись, если хочешь, чтобы другим было неповадно поступить с тобой таким же подлым образом.

О происшествии конечно же станет известно в Джибути, и господин Дельтель будет тем более уязвлен в лучших своих чувствах, что окажется в смешном положении.

— Что ты думаешь об этих людях? — спрашиваю я у накуды.

— Боже мой! Они великолепны! — отвечает он, и я чувствую, что ему жаль расставаться со своими пленниками.

— Что ж, — говорю я великодушным тоном, — если они тебе нравятся, возьми их. Я дарю их тебе, но будь начеку с тем, кто говорит по-французски, ибо он умеет еще и писать. Вели развязать их. Я хочу задать им несколько вопросов.

В прошлом воспитанник святых отцов, абиссинец принимает лицемерно униженный вид. Он просит у меня прощения, падает на колени и умоляет доставить его в Джибути. Он-де подчинялся приказам Ато Жозефа, «который ослепил его, пообещав вознаграждение», «Господь покарает его» и т. д.

— Довольно! — обрываю я излияния абиссинца. — Ты предал меня, и уже во второй раз! А кроме того, и это более серьезно, ты попытался убить одного из моих людей, припрятав револьвер. Тебе ведь известен закон твоей страны: око за око.

Он ползает у моих ног.

— Клянусь вам, что стрелял не я. Это он взял револьвер, — говорит абиссинец, показывая на своего товарища, который не понимает по-французски.

Я окликаю его, но выясняется, что он не говорит и по-арабски. Тогда я обращаюсь к нему на языке галла, повторив вопрос: действительно ли стрелял он?

— Да, — отвечает он хмуро. — Он вложил револьвер в мою руку, стрелял я. Кажется, я промахнулся. Тем хуже.

Этот человек остался дикарем. Он знает, что, когда вступаешь в схватку, всегда есть победитель и побежденный. Сейчас победили его, и потому он смиряется с неизбежным финалом.

Он с презрением глядит на своего товарища, все еще ползающего на коленях и норовящего поцеловать мне ноги.

Меня охватывает непреодолимое отвращение, я бью его ногой в лицо, и он падает в трюм.

— Встань же, только гадюки ползают, — говорю я.

Опасаясь, что я попорчу «подарок», накуда вступается за абиссинца:

— Оставь его, это назарянин, считающий, что нет ничего зазорного в том, чтобы обманывать Аллаха в молитвах, и не гнушается ложью. Почему же ты ждешь от него честного отношения к своим собратьям?

— Да, но не боишься ли ты, что он, зная грамоту, сбежит и причинит тебе зло?