Дмитрий Дмитриев - Император-отрок. Историческая дилогия

Этим гостем был сенатский секретарь, привезший грозный указ, которым князь Алексей Долгоруков ссылался в дальнюю ссылку со всем своим семейством.

– И повелено тебе, князь, и всей твоей семье выехать отсюда не далее как через три дня, – холодно проговорил сенатский секретарь, дочитав указ.

– Куда же меня ссылают? – побледнев, спросил князь Алексей.

– Назначено тебе жить безвыездно до нового указа в твоей пензенской вотчине, в селе Никольском.

– Господи, какая даль! И выезд мне из той вотчины запрещен?

– Да, запрещен.

Весь этот разговор, разумеется, слышали князь Иван и его молодая жена, и он поразил их как громом.

Нелегко было некогда всесильным, а теперь опальным Долгоруковым расставаться со своею излюбленной усадьбой и ехать в распутицу в дальнюю вотчину. Долгоруковы и их дворовые, не зная хорошо дороги, сбивались, попадали в болота, среди которых иногда приходилось им проводить и ночи под открытым небом в наскоро разбитых палатках.

Что выстрадала и вытерпела новобрачная княгиня Наталья Борисовна, привыкшая к богатству, к изнеженности, а теперь принужденная ходить в мокрых башмаках и мокром платье и спать на сырой постели, и сказать трудно. Невесело, нерадостно проводила она свой медовый месяц.

– Натальюшка, голубушка, неужели ты не клянешь меня? – спросил у нее однажды упавший духом муж.

– За что? – удивилась она.

– А за ту муку, которую ты терпишь из-за меня? За то страдание, что переносишь, моя голубка незлобивая!

– Ведь и ты терпишь, Иванушка, и ты несешь муку.

– Я достоин того, поделом и наказание мне, а ты…

– С тобой и мука мне всласть. Обо мне ты не заботься, а вот что с тобою происходит, скажи-ка мне? Ведь тебя теперь узнать нельзя: ты побледнел, похудел, видимо, нездоров. Впрочем, и немудрено: и дорога мучительная, и погода сырая.

– Нет, не от того… не от того. Душа болит, душа терзается. – И на глазах князя Ивана выступили слезы.

– Родной, ты плачешь? Полно!.. Твои слезы тяжелым камнем падают мне на сердце.

– Не за себя скорблю, а за тебя. Себя кляну, Натальюшка, за прошлое кляну. Много я грешил, неправдой жил.

– Бог милосерд и прощал более тяжких грешников. Вот ты теперь смирился, познал свои грехи, и Бог простит тебя, – голосом, полным любви и убеждения, проговорила Наталья Борисовна, ласково кладя свою руку на плечо мужа.

– Бог милосерд, знаю. Он простит меня, да люди-то злы, они-то не простят. Знаешь, сдается мне, что и в дальней ссылке враги не оставят меня в покое, их злоба и там найдет меня. Помнишь ли ты день нашего обручения? Как безмерно счастливы были мы тогда оба!.. Нам казалось, что кругом нас царило одно счастье, одна радость. Почивший император-отрок был так ласков, приветлив и милостив ко мне. Повторяю, в то время я был безмерно счастлив, и вдруг словами старой цыганки твое и мое счастье было быстро нарушено. Цыганка предсказала мне смерть страшную, ужасную, ты побледнела и без чувств упала. Думается мне, что те цыганкины слова были вещими.

– Ну что ты! Неужели ты веришь в болтовню цыганки-попрошайки?

– Не я один, а многие считают цыганкины слова вещими. Ну и то сказать: что будет, то и будет, от своей судьбы не уйти.

– Вот и давно бы так, а то вздумал припоминать болтовню старой бабы.

Немало также выстрадала бывшая невеста императора, злополучная княжна Екатерина. Еще так недавно окруженная пышностью и чуть не царственным величием, привыкшая повелевать, теперь она очутилась в ужасном положении. Но она с твердостью переносила обрушившееся на нее несчастье, желая не казаться страдающей. Она по-прежнему была горда, недоступна, с холодным взглядом, с резкими словами. С родными она обращалась холодно, не требуя ни их сочувствия, ни их ласки. С женой нелюбимого брата Натальей Борисовной она тоже не сходилась и обращалась с нею гордо.

Добрая, незлобливая Наталья Борисовна сочувствовала и жалела свою золовку, некогда обрученную невесту императора-отрока, а теперь ссыльную, опальную, «разрушенную царскую невесту».

– Княжна-сестрица, за что вы сердитесь на меня? – раз в дороге спросила у нее Наталья Борисовна.

– И не думаю, мне не за что сердиться на вас! – холодно ответила ей княжня Екатерина.

– А если не сердитесь, то зачем же вы сторонитесь меня, слово сказать не хотите?

– Не о чем мне с вами говорить.

– Как не о чем, сестрица? Поговорили бы вот о былой жизни, о той поре счастливой, – вызывая на разговор гордую княжну Екатерину, промолвила Наталья Борисовна.

– Я счастлива никогда не была и о том, чего не было, говорить нечего!

– Как не были, сестрица? А тогда, когда вы были обручены невестой государя и окружены царской почестью? Разве и в то время вы не были счастливы?

– Да, не была! – И, не проговорив более ни слова, княжна Екатерина быстро отошла от жены брата.

Что касается князя Алексея Григорьевича, то он с какой-то особой отвагой терпеливо переносил свое положение и опалу. Следование его в ссылку, скорее, имело вид какой-то перекочевки важного вельможи. Его поезд составляли кареты, колымаги, фуры, повозки, которые растягивались едва не на целую версту во время пути. Тут же вперемежку с экипажами следовали верховые лошади, борзые и гончие собаки; псарей, конюхов, поваров, вообще дворян ехал целый полк. Князь выезжал иногда верхом с сыновьями в сторону от дороги с собаками, выпускал гончих и охотился.

Совершенно случайно поезд Долгоруковых остановился на ночлег невдалеке от усадьбы Красная Горка, принадлежавшей секунд-майору Петру Петровичу Гвоздину.

В это время – уже после нового ареста Храпунова – старик майор в своей собственной усадьбе очутился в осадном положении. Шайка разбойников, довольно многочисленная, остановилась притоном в густом, непроходимом лесу вблизи от майорской усадьбы. Разбойники грозили майору ограбить его и подпустить в усадьбу «красного петуха», если он по доброй воле не даст им выкупа. У Петра Петровича не было денег, а потому он после долгого размышления решил в случае нападения разбойников биться с ними до последней крайности. Для этого он собрал всех мужиков, роздал ружья, пики, топоры и попросил своих крепостных постоять за него, не страшиться разбойников и храбро отражать их нападения.

И вот как-то в половине апреля, перед вечером в горницу к Петру Петровичу впопыхах вбежал дворовый парень Никита и дрожащим голосом проговорил:

– Батюшка-барин, беда!

– Что, или разбойники?

– Нет, не разбойники, а какой-то важный-преважный боярин станом стал на нашем поле. Коней и людей с ним и не сочтешь!.. Слышь, шатры раскинули, да шатры все такие нарядные. Все твое поле заставили колымагами да повозками.

– Кто такой? Что за боярин?

– Не знаю. Пытался я спрашивать боярских людишек, да не говорят. Ох, беда!.. – заохал Никита.