Дмитрий Дмитриев - Император-отрок. Историческая дилогия

Носились слухи, что Долгоруковы замышляли государственный переворот в пользу принцессы Елизаветы Петровны; рассказывали даже подробный план этого переворота. Заговорщики находились будто бы в сношениях со Швецией и Францией. При ожидавшемся всеми поражении русской армии в Молдавии шведские войска должны были вступить в пределы России, что явилось бы сигналом к перевороту. Предполагалось императрицу заключить в монастырь, произвести еще более короткую расправу с герцогом Бироном, а принцессу Анну Леопольдовну и герцога Брауншвейгского, помолвка принцессы с которым была почти улажена, отправить обратно в Германию. Затем хотели вообще прогнать всех немцев и в заключение всего провозгласить императрицею Елизавету Петровну, обвенчав ее с Александром Нарышкиным, жившим с 1730 года за границей.

Однако успех Миниха в Молдавии (взятие Хотина и переход через Прут) расстроил все планы. Тридцать первого октября 1739 года было образовано обычное в то время для политических процессов «генеральное собрание», состоящее из кабинет-министров, сенаторов и трех первенствующих членов синода, с депутатами от придворного штата, от гвардии, от генералитета, военной и адмиралтейств-коллегии, губернской с. – петербургской канцелярии с ревизион-, коммерц- и юстиц-коллегиями. Генеральное собрание, выслушав «изображение о государственных воровских замыслах Долгоруковых, в которых по следствию не токмо обличены, но и сами винились», – в тот же день постановило следующий приговор: князя Ивана Алексеевича четвертовать, а затем отсечь ему голову; князьям Василию Лукичу, Сергею и Ивану Григорьевичам отсечь головы. О фельдмаршале Василии Владимировиче и брате его Михаиле Владимировиче говорилось: «Хотя они и достойны смерти, но передается о них на высочайшую милость императорского величества». Все имущество Долгоруковых, движимое и конфискованное в 1730 году недвижимое, было отписано на ее императорское величество [5] Древняя и новая Россия. 1879. .

Шестого ноября 1739 года в Новгород прибыл Андрей Иванович Ушаков, чтобы присутствовать при казни, которая была назначена на 8 ноября. Один из родичей Долгоруковых [6] Н. В. Долгорукий так описывает казнь несчастного князя Ивана:

«В версте почти от Новгорода лежит большая болотистая местность, отдаленная от города оврагом с высохшим на дне его ручьем, известным под названием Федоровский ручей. На этом болотистом месте находилось кладбище для бедных, так называемое Скудельничье кладбище. В четверти версты от него был воздвигнут эшафот. Начали с наказания кнутом трех меньших братьев князя Ивана, из которых Николаю, кроме того, «урезали» язык; затем отрубили головы князьям Ивану и Сергею Григорьевичам и Василию Лукичу. Наконец, очередь дошла до Ивана Алексеевича, приговоренного к четвертованию. Он вел себя в эту высокую и страшную минуту с необыкновенной твердостью; он встретил смерть – и какую смерть! – с мужеством истинно русским. В то время, когда палач привязывал его к роковой доске, он молился Богу; когда ему отрубили правую руку, он произнес: «Благодарю тебя, Боже мой», при отнятии левой ноги – «яко сподобил мя еси»… «познати тя» – произнес он, когда ему рубили левую руку, и лишился сознания. Палач поторопился кончить казнь, отрубив ему правую ногу и вслед за тем голову».

Так закончил свою жизнь некогда всесильный фаворит императора-отрока. Он был обманут призрачным счастьем, мишурным блеском. Девять долгих мучительных лет провел он в ссылке «в стране медведей и снегов» и умер тридцати одного года от руки палача. Все преступления и проступки он искупил своею смертью.

Как страдала, как убивалась жена несчастного князя Ивана, княгиня Наталья Борисовна, когда до нее в Березов дошла весть о казни горячо любимого мужа, поймет всякий.

Между тем Храпунов все продолжал сидеть в крепости под строгим караулом; его как будто все забыли, кроме Маруси да его старика дяди. Маруся вспоминала своего мужа-узника горькими слезами. Она все дни проводила в страшном горе, чуть не в отчаянии, а старый майор обивал приемные у русских вельмож в надежде заручиться их помощью и защитить племянника. Люди власть имущие принимали его, даже выказывали некоторое сочувствие к его горю, но по большей части это сочувствие ограничивалось только жалостью и словами. Им известно было, что Бирон считает Храпунова своим врагом, и заступаться за Храпунова – значило идти против всесильного, могущественного Бирона. А кто осмелился бы идти против него?

Один только Артемий Петрович Волынский нисколько не испугался подать свой голос за Храпунова, но даже его голос остался «голосом вопиющего в пустыне».

Императрица не забыла своего обещания Волынскому освободить из крепости Храпунова и вновь обратилась к Бирону с вопросом, какие же именно улики имеются против несчастного. Но на это герцог опять ответил:

– Не припомню. Если угодно вашему величеству, я спрошу у Ушакова.

– Спросить про это я и сама сумею, – сердито проговорила Анна Иоанновна, – но мне неприятно, что это дело так тянется. За Храпунова просил меня Волынский, и я дала ему слово освободить узника.

– Это сделать нельзя, государыня, – твердым голосом проговорил Бирон. – Я замечаю, ваше величество, что кабинет-министр Волынский открыто идет против меня… Мои враги становятся его друзьями… у него происходят собрания.

– Какие собрания? – с неудовольствием спросила у Бирона Анна Иоанновна.

– Или, скорее, совещания относительно того, как бы отдалить меня от особы вашего величества, даже более – искоренить меня, уничтожить…

– Что ты говоришь, герцог?

– Непреложную правду, государыня.

– Знай, герцог, Волынский – мой верный слуга, и я не потерплю никакой обиды против него. Ты считайся с ним, как знаешь, это – твое дело, но повторяю: Волынский – нужный мне человек; его служба нужна государству!

Бирон не стал возражать, а только как-то значительно улыбнулся.

Между тем майор Гвоздин чуть не ежедневно ходил к Волынскому узнавать про участь своего племяша и всегда со слезали просил заступиться за Храпунова, доказывая его невиновность.

– Я и сам знаю, что Храпунов не виновен, но что же мне делать? Я просил государыню, она обещала отдать приказание освободить, но обещание, кажется, так и осталось одним только обещанием, – при одной из таких бесед печально произнес Артемий Петрович.

– И бедняга мой племяш продолжает сидеть в крепости, ни в чем не повинный!.. Где же правда, ваше превосходительство, где правда? – с тяжелым вздохом проговорил Петр Петрович, опуская свою седую голову.

– Спроси о том у Бирона… он скажет.

– Тяжелое время настает, ваше превосходительство, тяжелое! Бироновщина у нас на Руси командует. Лихва да неправда свили себе гнездо в нашей земле, а матка-правда, видно, улетела к Богу на небо.