Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

21.

Как я ни старался быть «как все», не высовываться и не совать свой нос, куда не просят, все-таки высунулся. И произошло это не на фабрике, а в райкоме, в промышленном отделе которого состоялось совещание редакторов многотиражек.

Представьте себе картину: за т-образным сооружением из двух столов (длина ножки буквы «Т» зависит, скорее всего, от значительности отдела) сидит секретарь промышленного отдела, мужчина лет сорока, стриженный под полубокс, лицо сосредоточено, губы сжаты, поглядывает исподлобья; перед ним несколько машинописных листов. По правую и по левую руку от него несколько членов отдела. Все – женщины. Все примерно того же возраста, все с одинаковыми прическами, у всех лица не менее сосредоточены, чем у секретаря.

Вдоль стены беспорядочно расставлены стулья, на них редакторы многотиражек. Человек двадцать. Почти все – женщины. Мужчин – я да еще двое. У всех постные лица не выспавшихся людей.

В райкоме в новом качестве я впервые.

Часы на стене показали два по полудни – и секретарь, уткнувшись в бумаги, заговорил скрипучим голосом, каким можно говорить по принуждению. Он говорил о том, что современное положение в мире весьма напряженное, империалисты во главе с Америкой строят всякие козни, что партия и лично товарищ Брежнев поставил перед советской журналистикой задачу на усиление пропаганды советского образа жизни, что каждый член партии, как и весь советский народ, должны и дальше вносить свой вклад в экономику победившего социализма… – и дальше все в этом же роде.

Вроде бы все правильно. Но одно дело – пропагандировать то, что имеется в действительности. А как пропагандировать то, чего нет?

Закончив вступление, секретарь стал перечислять задачи, стоящие перед редакторами многотиражек. И самая главная из них – сколачивать из активных рабочих и служащих коллектив рабкоров, хорошо знающих производство, что очень важно для дальнейшего усиления и укрепления влияния газеты на дальнейшее развертывание соцсоревнования по выполнению и перевыполнению взятых коллективами обязательств.

Хотя в журналистике я не так уж давно, зато хорошо помню, что именно это выставлялось во всех газетах, начиная с «Правды», как самое главное в нашей жизни: расширение, углубление, усиление. На практике эта триада добивалась начальством совсем другими методами.

В Ростове – уже после армии, в конце пятидесятых – нас заставляли, напирая на наш патриотизм и взятые заводом соцобязательства, работать праздники, посвященные Октябрьской революции, а потом и Новый год. Трое суток мы не вылезали с завода, помогая дирекции и тому же парткому выполнить и перевыполнить годовой план хотя бы к 4 января следующего года, потому что к этим датам готовились победные рапорты в министерство, откуда сыпались премии и повышения в должности. Нам, рабочим, за «сверхурочку» давали небольшую прибавку, а то и просто отгулы. И практика эта, что я наблюдал и во время своих командировок, повсеместно была одной и той же.

Но чтобы кто-то сам писал в газету – редкость небывалая. Разве что какой-нибудь графоман принесет свои стишата или кто-то, обиженный начальством, принесет жалобу. Что касается наличия в каждом номере целой россыпи имен и фамилий, так это невинная уловка каждого редактора, который пишет сам, согласовав с теми, о ком и о чем пишет. А если на каком-то предприятии должна появиться райкомовская комиссия, то ей непременно представят список рабкоров, могут даже собрать их в редакции, – и все, проверяемые и проверяющие, довольные друг другом, разойдутся по своим местам. Так было и так будет, если мы продолжим усыплять себя одними и теми же сказками.

Примерно этими словами я выразил свое мнение на этом «совещании» редакторов и о социалистическом соревновании, и о наличии при газетах «сплоченных коллективов активистов-рабкоровцев», словами, которыми должен был говорить – или думать – один из моих героев повести «Персональное дело».

Райкомовские дамы смотрели на меня как на идиота.

Секретарь отдела жевал собственные губы.

Среди редакторов прокатилась невидимая и почти неслышная волна оживления.

Кто-то из сидящих рядом женщин пожал мне руку. Кто-то из них негромко произнес:

– Наконец-то нашелся человек, который не побоялся сказать правду.

Я не помню, что говорил секретарь. Но там были все те же затертые слова о долге и чести настоящего коммуниста, а в подтексте внушалась такая же затертая аксиома: «Дурак не заметит, умный не скажет». Я оказался и тем и другим одновременно.

«Совещание» закончилось, все молча покидали кабинет секретаря промотдела и спешили в райкомовский буфет, где можно купить что-нибудь из дефицита.

22.

Я вполне сознаю, что прочитанные строчки очень смахивают на хвастовство: вот, мол, какой я честный, совестливый и бесстрашный, когда все присутствующие предпочитают не высовываться, зная наверняка, чем это может кончиться.

Предполагаю, что все редакторы прошли свой путь журналиста, начиная с азов, получив соответствующую подготовку, следовательно, и в мыслях их никаких шатаний влево или вправо от партийной установки (какая бы она ни была) возникнуть не могло.

Но я-то начинал за верстаком, где любая халтура исключалась начисто: слишком большая ответственность и вполне доступная для любого рабочего понимание, что где-то там, где все изделие (в данном случае – радиолокационная станция) начнет работать, и от этой работы будут зависеть жизни многих и многих людей. То же самое было и в армии.

Наконец, что остается делать писателю, который в своих произведениях призывает читателей жить по чести, по совести, не боясь возможных неприятных последствий, а сам стоит в стороне, наблюдая, что из этого жития получится? И мой положительный герой в повести «Персональное дело» выведен именно таким, каким он толкуется в уставе партии, то есть настоящим коммунистом. Но в отличие от автора, для него партийность – это нечто святое, поддерживающее его веру в грядущий коммунизм. Не смотря ни на что.

На другой же день меня вызвал к себе директор фабрики и в присутствии секретаря парткома и председателя профкома прочитал мне нотацию, заключив ее угрозой:

– Еще подобная же выходка, которая кладет на коллектив фабрики несмываемое пятно, нам придется с вами расстаться, товарищ… э-э… Ершов.

– Не наш человек, – повела круглыми плечами председатель профкома. – Он себе и псевдоним придумал со значением: уколоться можно.

– Ничего, – отмахнулся директор. – Будет нашим. Коллектив у нас дружный, не таких перевоспитывали.

Мне было обидно до слез.

23.

А на фабрике, между прочим, коллектив был не таким уж дружным. Время от времени кого-то ловили на воровстве. А тут попался сам начальник охраны.