Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Мой фельетон на эту тему был одобрен директором и напечатан в нашей газете. Не прошло и недели, как министерство легпрома объявило мне благодарность с вручением премии в размере 50-ти рублей.

Директор был доволен: – Как же? Боремся! – и на первом же совещании начальников цехов и отделов похвастался: «Мы с Мануйловым на пару трудились над этой статьей. По-моему, получилось очень неплохо». «Хорошо получилось!» – подхватил кое-кто из лизоблюдов.

Время шло, я узнавал много нового и удивительного о работе фабрики. Например, некоторые отделы вообще не имеют никакого отношения к ее работе, что люди в них – или знакомые и родственники директора и председателя профкома, или, работая в министерстве, числятся здесь на какой-нибудь должности, получая вторую зарплату. Что на фабрике существует две бухгалтерии: одна явная, другая тайная и расположена за ее пределами. Что руководит этой бухгалтерией некая женщина, готовящая для него реальные данные о работе фабрики. Так что директору остается «грамотно» манипулировать этими данными так, как ему выгодно.

Когда начинаешь писать даже обычную информацию, в которой тишь да гладь, да божья благодать, и при этом знаешь, пусть не глубоко и подробно о том, какие подспудные течения исподволь размывают эту «благодать», сам себе становишься отвратителен. Оставалось надеяться, что вот-вот наступит время, когда все это всплывет на поверхность, и каждый получит по заслугам.

24.

Из райкома позвонили и сказали, чтобы я записался в какую-нибудь группу по изучению марсксизма-ленинизма. Как я ни отбрыкивался, сказав, что занимаюсь этим изучением самостоятельно, мне не поверили.

– Может, вы и читаете, – сказали мне, – но это ничего не значит. Каждый коммунист должен пройти определенный курс, который читают профессора и доктора наук.

Я записался на «марксистко-ленинскую эстетику», но посещал занятия партликбеза недолго: до такой степени мне опротивела эта говорильня и так жаль было потерянного времени.

И однажды, собравшись с духом, позвонил в райком той даме, которая, видимо, отвечала за посещаемость, и сообщил ей, что больше ходить не стану, потому что не вижу в этом никакого смысла. Что касается моего идеологического уровня, то читаю уже 11-й том полного собрания сочинений Ленина и намерен прочитать все 55 томов, на которые подписался.

Должен признаться, что первые тома я осилил с трудом, оставляя на полях там и сям не только вопросительные и восклицательные знаки, но и свои «резюме». Точно так же я когда-то проштудировал Библию и Евангелия. Но потом, где-то с третьего-четвертого тома втянулся, пытаясь понять, каким образом написанное Лениным воздействовало на тогдашнюю действительность. А если быть точным – на тех людей, которые со временем пошли за ним, захватили власть и сделали Россию великой державой. И я прочитал все 55 томов, но не добился ничего, кроме путаницы в собственной голове.

Что до Библии и прочего, то там все было более-менее ясно: невежественные люди, обладающие жаждой к власти и определенной силой воздействия на таких же невежественных людей, пытались объяснить мир, будто бы созданный могущественным существом, похожим на них самих.

Прошло немного времени, меня вызвали в райком и влепили строгий выговор с занесением в учетную карточку, – как «нарушившего партийную дисциплину» и что-то еще – уж я и не помню. При этом никакого партсобрания на фабрике не было, а собралась все та же троица, утвердила решение райкома и постановила снять меня с должности.

Такого результата своего поступка я не ожидал.

В сентябре 1982 года меня перевели начальником отдела, отвечающего за непрерывную и точную работу фабричных часов, «руководя» тремя бездельниками.

Надо было уходить. Но куда? И я стал искать себе работу поближе к дому, обходя завод за заводом. И чтобы постоянно в вечернюю смену: «по семейным обстоятельствам». А на самом деле потому, что не принадлежу к семейству «сов». Правда, и «жаворонок» из меня был не самым ранним, однако три-четыре часа выкроить на писательство вполне возможно. А главное – никто не мешает: дети или в детском саду, или в школе на продленке.

И я нашел такую работу – грузчиком на абразивном заводе.

О том, как жена восприняла мою переквалификацию, догадаться не так уж трудно. Любая на ее месте восприняла бы точно так же. Доказывать, что не сегодня, так завтра или послезавтра мир содрогнется от рожденного мною литературного шедевра, если и сам не очень в это веришь, было бесполезно. Правда, зарплата почти такая же, как и на «Буревестнике», но ее еще нужно было заработать.

Свой первый день никогда не забуду: я проработал с пяти до одиннадцати вечера, безостановочно раскладывая ящики с абразивами на поддоны. Но особенно тяжело было управляться с бочками из-под огурцов, капусты и прочих солений, которые тоже загружали абразивными дисками, то есть прессованным камнем. А потом еще закрепить ящики на поддоне железными лентами…

Я шел домой, шатаясь из стороны в сторону, каждая жилка скулила от перегрузки, какой я не испытывал до этого ни разу в своей жизни. Особенно болела поясница, и я как молитву повторял одни и те же слова: «Держись, Витька! Держись!»

Да, это не 50-тикилограммовую штангу поднять десять раз над головою или двадцать раз подтянуться на перекладине. То ли еще ждет меня впереди.

Под моими ногами хрустел снег, мороз пощипывал нос и уши. До начала 1983 года оставалось всего четыре дня. Я добрел до Бабаевского пруда, в проруби которого купался сегодня утром, постоял и свернул на площадку, где ждали своего часа всякие железяки. Сбросив с себя зимнее китайское пальто, затем свитер, оставшись в одной рубашке, принялся делать упражнения, нагружая те мышцы, на которые приходились не самые главные нагрузки. Поначалу это давалось трудно, но через какое-то время боль в пояснице исчезла. Спустившись на лет пруда, разделся до нога. Натершись снегом, палкой разбил еще тонкий лед и погрузился в месиво воды, снега и льда. Выбравшись из проруби, попрыгал, повертелся, – подошвы прилипали ко льду. Вытираться было нечем, да я никогда полотенцем и не пользовался. Руками смахнув с себя воду и тонкую пленку льда, оделся и совсем другим человеком потопал домой.

Ночью мне снилось одно и то же: ящики, бочки, поддоны…

25.

Моя повесть «Персональное дело», которую я отдал в «Новый мир», не вызвала там никакой реакции: ни да, ни нет.

Тогда я понес повесть в «Молодую гвардию». Там мурыжили ее месяц, другой; чопорная дама из отдела прозы постоянно придиралась то к одному, то к другому – и все по мелочам. Например: «У вас написано, что ваш герой, ожидая возращения жены с работы, прислушивался к звукам, издаваемым лифтом. Это невозможно. Лифт должен работать в вашей повести беззвучно». Или другое: «В вашей повести задействован директор завода. В советской литературе, да и вообще в печати, это недопустимо. Не выше главного инженера…» «Да возьмите любую газету: там есть все и вся, – возмутился я. – Или роман «Битва в пути»… «Я читаю только французские книги и газеты!» – с высочайшим презрением отрезала мадам.