Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Я очень люблю эту повесть. Она получилась как-то сразу: ничего лишнего и ничто не пропущено.

Нести повесть по своим следам ужасно не хотелось. Тем более что прошлая война перестала интересовать редакторов: «Все война да война… Сколько можно? Читателю все это надоело».

«Но ведь есть еще «Воениздат», – вспомнил я. – Уж он-то…»

Увы! Мне и там повторили, произнесенное в других местах: если бы пришел сам Лев Толстой, то и ему указали бы на дверь: «Нет денег. И не предвидятся». При этом посоветовали пойти (спасибо им и за это!) в журнал «Пограничник»: там, мол, жизнь еще теплится, глядишь – и возьмут.

Я долго «тянул резину», ни на что не надеясь.

Знал бы ты, мой дорогой читатель, что такое ходить по редакциям! Сначала еще ничего: авось где-нибудь повезет. Раз не повезло, два, три… И начинаешь чувствовать себя оплеванным, никому не нужным. А эти безразличные лица, отделывающиеся от тебя одними и теми же – как под копирку – словами: «У нас портфель полон. Полки забиты рукописями». И далее про Льва Толстого: «Даже если бы вы принесли нечто гениальное, мы предпочтем серенькое, но уже известного писателя. А у вас ни имени, ни известного человека, который бы за вас поручился».

В «Пограничнике» меня встретили с тем же вежливым равнодушием, как и везде. Сказали, чтобы позвонил через месяц: у них и без меня полно рукописей. При этом записали мои данные и телефон.

Прошло несколько дней – звонок из «Пограничника»: не мог бы я к ним приехать в ближайшие дни. Я поехал на другой же день. Совсем другая встреча: «Повесть нам понравилась. Но главное – править почти ничего. И – не могли бы вы вашего героя артиллериста Титова переквалифицировать в пограничники?»

Мне было совершенно все равно, кем мой герой служил в то время. Я думаю, что и сам Титов, к тому времени отслуживший земную службу, не возразил бы против такой переквалификации.

Забегая вперед, могу сказать, что повесть была напечатана в ноябрьском номере 1993 года. Я не суеверный, но обратил внимание, что первый номер «Пограничника» вышел тоже в ноябре, хотя и 54 года тому назад. При этом и тот год и этот имели одинаковый набор цифр: 1939–1993. Кто-то заметил и сказал: «К счастью!»

Однако я понимал, что выход в свет первого моего художественного произведения, тем более совпадение цифр, не означают, что на свет явился еще один писатель. Тем более что он – этот писатель – продолжал работать (как всегда во вторую смену) или числиться токарем на абразивном заводе и не спешил о своем «явлении» оповещать окружающих его людей. И дело тут не в заносчивости, а в неуверенности, что уж теперь-то все издательства раскроют предо мной свои двери. Как бы не так!

Поскольку ничего умного в голову мне не приходило, я продолжил писать повесть «Распятие», поначалу имея в виду заглавие «Земля и небо», потому что речь шла о летчиках, воевавших во время войны. Один из них (тогда еще старший лейтенант Баранов) летал на пикирующем бомбардировщике Пе-2 и однажды разбомбил немецкий склад боеприпасов, расположенный в районе железнодорожной станции Батайск, что в 20 верстах от Ростова-на-Дону. За что и получил золотую звезду Героя Советского Союза. И служил этот летчик в звании подполковника в той же части, где я служил механиком на Ил-28. Остановиться на одном эпизоде, о котором поведал мне подполковник Баранов, хватило бы и рассказа. А мне хотелось чего-то большего. И это «чего-то» далось мне далеко не сразу.

(Примечание: повесть была напечатана в мартовском номере 2003 года в журнале «Молодая гвардия». К тому времени и воинская часть № 21391 уже не существовала, и многие из тех, кто прошел войну, уже легли – кто под крест, кто под красную звезду).

В то же время и «Черная речка», и «Распятие» разрешили почти все мои проблемы, вызванные работой над романом «Наконечник стрелы». Разумеется, не сами по себе, а благодаря рассказам участников войны и обильной литературе о войне же, печатавшейся в журналах и книгах.

33.

Мои выдуманные и действительно жившие в ту пору герои заставляли невольно думать над их дальнейшей судьбой. Хотелось, чтобы они, пройдя всякие мытарства, зажили более-менее нормальной человеческой жизнью. И я засел за продолжение «Наконечника», но с другим – условным – названием: «48-й год».

Писалось легко. С одной стороны это радовало, с другой – пугало хлестаковщиной. И в какой-то момент до меня дошло, что и сама война, и послевоенные годы всего лишь следствие всей предыдущей истории страны под названием Союз Советских Социалистических Республик.

Не зная этой истории трудно объяснить «штурмовые», а по существу – штрафные батальоны. Еще труднее понять, откуда их набралось несколько десятков? А дальше… дальше следовала целая цепочка связанных между собой вопросов:

И что такое «неожиданное нападение Германии на нашу страну»?

Почему в плену оказались миллионы наших солдат и офицеров?

Почему немцы дошли до Москвы, Сталинграда, захватили почти весь Северный Кавказ, окружили Ленинград?

Всю ли правду мы знаем о войне, о революции, о «строительстве социализма», самого справедливого общества на земле?

И что такое Сталин? А наши генералы и маршалы? Какой ценой они добивались побед?

И кто мои родители? Кто я и мои сверстники в этой стране?

Наконец, почему, то еле тлея, то разгораясь, не затухает так называемый еврейский вопрос, а всякая попытка встречает ожесточенное сопротивление не только самих евреев, но и любой – даже демократической – власти? Это о мертвых – хорошо или ничего. А история евреев подобного отношения к себе не заслуживает.

Голова пухнет, когда начинаешь думать о прошлом, далеком и близком, зная историю своей страны с пятое на десятое. Как и подавляющее большинство ее жителей. Зато все знали, что история России, а затем и СССР, были намертво привязаны к «Истории КПСС». И мне казалось, что этой толстой книжки в серой обложке будет достаточно для ориентации в минувшем.

И лишь в последние десятилетия XX-го века выяснилось, что народы и партия, органически не сливаясь в единое целое, шли рядом: одни добровольно, другие по принуждению. И доказательство тому – девяностые годы: почти двадцать миллионов коммунистов не встали стеной за будто бы свои идеалы, которые в действительности были лишь красивым миражом, а тысячи и тысячи вчерашних партийных чиновников заметались между несколькими волчьими стаями, набросившимися на нашу экономику, не зная, с какой из этих стай связать свою судьбу. И не прогадать.

Да, девяностые годы, прозванные лихими, радости не вызывали. Но было у этих годов то, без чего я бы не решился на историческую эпопею: начали раскрываться архивы, и туда бросились как матерые, так и молодые историки, спеша раскопать такое, чтобы все ахнули.