Артур Феличе - Морские нищие [Роман]

Иоганн снова обратился к Генриху:

— Ну, начинай рассказывать. Идет наш адмирал.

Генрих увидел широкоплечего человека с багровым шрамом через все лицо и мрачно нахмуренными бровями. Гёзы расступились перед ним.

— Что тут такое? — резко спросил Долен.

— Да вот, подобранный во время бури наконец очнулся, — объяснил Иоганн. — Он обещал все рассказать о себе и об этом мавре.

Долен сел на подставленный ему ящик. Генрих начал свой рассказ.

Вечерняя заря давно погасла. Брюссель молчал. Но никто не ложился спать — все прислушивались. Тишину июньской ночи прерывали удары молотков на Большой площади перед ратушей.

В квартале ткачей, на чердаке булочной Кристофа Ренонкля, тоже не спали. В прежней спальне служанок матушки Франсуазы горела на столе свеча. Окно было плотно задернуто занавеской.

Бывший студент Альбрехт, глава риторического общества «Весенняя фиалка», дописывал последние строки своего нового произведения — «Королевский подарок за верную долгую службу». Работа была трудная. Давно прошли времена, когда можно было писать открыто и от души посмеяться, изображая правду как она есть. Теперь приходилось читать пьесы тайком, при закрытых дверях. Слушателей становилось все меньше и меньше: кто бежал из Брюсселя, кто сидел в тюрьме, кто был казнен… Да и в «Весенней фиалке» из дружной, веселой компании осталось трое: сам глава общества Альбрехт, Антуан Саж, подмастерье-ткач, да первый комический актер Микэль, слуга из дворца Оранских, выгнанный оттуда после конфискации всего имущества покинувшего Нидерланды принца. Антуан ютился где попало, а Альбрехт с Микэлем снимали каморку вдвоем на чердаке у Ренонклей.

Сегодня Микэль отказался работать. Он всю ночь провел у слухового окна, из которого были видны ратуша и часть Большой площади. Теперь он тщательно одевался, чтобы с первым лучом солнца выйти из дому.

Альбрехт досадовал:

— Ну куда ты пойдешь, старина? Ведь тебя едва ноги держат! Чем ты там поможешь?

— Не могу… — по-детски всхлипывал старик. — Я же их помню… веселых, богатых… сильных… первых из первых… Я помню, — продолжал Микэль, — как они приезжали после победы над Францией. Они улыбались, и все кричали им: «Да здравствует граф Ламораль Эгмонт! Да здравствует граф Горн!» Король стоял рядом с ними и милостиво разговаривал со своими прославленными полководцами.

Альбрехт сказал:

— Нет хуже, когда человек в решительную минуту колеблется, как это было с Эгмонтом. Оранский поступил куда умнее. Схвати-ка его теперь в Дилленбурге! А эти оба… — Он сердито обмакнул перо.

— Уж не светопреставление ли началось в Нидерландах? — опять начал Микэль. — Слышишь, друг мой, — показал он на окно, — стучат… все еще стучат… Я смотрел на площадь. Как раз на том самом месте, где тогда стояла триумфальная арка, они строят помост…

Студент бросил перо, зашагал по комнате.

Микэль подошел к нему:

— Альбрехт, а может, это все проклятая собака герцог Альба делает по своей воле? Я ведь помню, как он хмурился от злобы, когда народ, кричал: «Да здравствует Эгмонт!» Он всегда ненавидел нашего Ламораля за то, что тот отличился в войне с Францией. Может, король тут ни при чем? Может, перед самой казнью придет милостивое королевское прощение, а?

— Поди ты к черту с твоим «милостивым прощением»! Альба привез в Брюссель подписанный королем еще год назад приговор не только Эгмонту и Горну, а и многим другим нидерландским дворянам. И первому из них — Оранскому!

По лестнице затопали быстрые детские шаги.

— Постреленок Георг тоже не спит, — заметил Альбрехт и повернулся к двери.

Вошел восьмилетний сын хозяина-булочника Георг в длинной ночной рубашке. Он был очень взволнован.

— Дядя Альбрехт. — заговорил мальчик, подходя ближе, — что же это у нас делается? Папа не спит. Мама не спит, плачет… Папа велит ей идти утром на площадь… говорит, что будет плохо тому, кто не пойдет… А мама боится… А чего мама боится, я не знаю. Дедушка Микэль, ты тоже боишься? Чего же бояться? Казнь? Ну и что же?.. Теперь все время казнят.

Микэль схватился руками за голову и застонал:

— Боже милостивый! Устами младенца глаголет истина. Ныне всем — казнь.

Солнце встало. Из слухового окна видны сотни черепичных крыш, вышек Брюсселя, как будто залитых в этот час горячей кровью. Микэлю страшно. Медленно спускается он по лестнице и, ни с кем не разговаривая, бредет на Большую площадь.

Слова?.. Сколько их было сказано за его долгий век! Что они дали? Чему помогли? Слова — ветер, веющий в поле, ему не разогнать нагрянувшей бури… Микэль идет по знакомым улицам. Он охотно остался здесь, в городе, когда все уехали — и его господин Рудольф, и принц Вильгельм… Вдруг чудом может приехать мальчик из проклятого Мадрида. Ведь вот Жанна Ренонкль говорила же о заходившем будто бы к ним Иоганне — приемном сыне бедной Франсуазы… Он стал, по словам Жанны, совсем взрослым юношей. Не найдя никого из знакомых, он ушел неведомо куда. Так ведь может случиться, не дай бог, и с Генрихом… Нет, надо, надо кому-то, как старому псу, ждать у ворот разрушенных стен…

Три тысячи испанских солдат в боевом порядке окружают эшафот, обтянутый черным сукном. На эшафоте — две бархатные подушки, два железных кола и маленький стол с серебряным распятием.

Главный судья с красным жезлом в руках сдерживает свою лошадь. Животное косится тревожным глазом на тяжелую драпировку эшафота, которая таинственно шевелится. Животное не привыкло к казням подобно людям и не знает, что за черным сукном прячется палач.

Площадь полна народа. Перед Микэлем — высокое, длинное здание ратуши.

Против ратуши — огромное здание хлебных складов, последнее жилище тех, кого поведут сейчас к черному помосту. А кругом великолепные старые дворцы — стрелковый, морской и другие — с украшенными резьбой и статуями стенами. Сколько праздников видели эти здания! Сколько раз, проходя мимо них, счастливо улыбались двое осужденных, ожидающих теперь роковой минуты. Стрелки часов на угловой башне ратуши неуклонно приближают ее.

Июньское солнце не греет — оно жжет. Микэль задыхается. Голова его кружится, как на высокой колокольне, а ноги словно вросли в землю. Кругом тишина. Только рядом раздается детский шепот:

— Дедушка Микэль… ведут…

A-а! Это маленький Георг. Как он нашел его в толпе?

Из дверей временной тюрьмы в сопровождении епископа твердыми шагами, с поднятой поседевшей головой вышел человек. Красное парчовое платье под коротким черным плащом, шитым золотом, черная шелковая шляпа с черными и белыми перьями. Воротники рубашки и камзола обрезаны. Обнаженная шея резко белеет под маленькой бородой.