Анатолий Рогов - Ванька Каин

Вдоль спуска-раската вытянулись уже длинными плотными стенками; народ всё прибывал и прибывал, и много чужих, значит, уже прослышали и шли поглядеть, как такая гора устроена в Зарядье.

Лица. Лица. Тысячи лиц. Все разные, но ни одного печального, ни одного грустного, злого, — только весёлые, сияющие, озорные, хохочущие, любопытные, хитрые, хмельные, счастливые. Все, все! И шапки, шубы, кафтаны, платки, армяки, шляпы, солопы, перчатки, рукавицы, сапоги, туфли и валенки — тоже всё только самое что ни на есть лучшее, нарядное, цветастое, яркое, весёлое. Всё это непрерывно двигалось, где-то бурлило, закипало, закручивалось, замирало, шарахалось в стороны, гудело, взревывало, взвизгивало, заходилось смехом, громоподобно ахало, пронзительно голосило, зазывая на «блинки горячие, скусные, кусачие», на «сбитень зверобойный — воистину убойный!», на «патоку с имбирём, за которую денег не берём, почти что даром даём!» Лоточников и лоточниц набежало полно, и вокруг них и особенно вокруг сбитеньщиков уже толпились, потягивая из глиняных кружек обжигающий пахучий взвар. И пирогами пахло, и блинами, и горячими мясными собачьими радостями из чугунов, накрытых стёганками, и разными сладостями, наваленными в лотках, — да всё это вперемешку с острым, сильным, праздничным запахом снега, который нынче, прямо как на заказ, ещё и золотился, искрился под ярким солнцем, но не таял, даже в затишках не таял.

Объявились игрушечники: у одного в руках дёргался на верёвочках красный чёртик, у другого деревянные кузнецы стучали деревянными молоточками по деревянной наковальне, и оба игрушечника зазывали покупателей с пищалками во ртах.

А близ домов в конце Максимовского переулка трое незнакомых мужиков с добровольными помощниками уже рыли глубокую яму, и рядом лежал приволоченный длиннющий гладкий столб для лазания — собирались ставить. Уже и выигрыши выложили на снежок для обозрения и заманки: связанного по ногам цветастого, шибко сердитого петуха, красные сафьяновые сапоги и два связанных за горла штофа.

Кивком головы подозвал к себе Волка и Шинкарку. Его молодцы все были здесь, некоторые и всё время где-нибудь вблизи. Тоже веселились-забавлялись. Показал Волку и Шинкарке на двух настороженных парней в кафтанах синего сукна, торчавших в людской гуще, и ещё на оборвыша вдали.

— Хоть один карман тронут — вам отвечать!

В синих кафтанах были ученики Посольской школы, располагавшейся в бывшем Английском подворье в Зарядье же, — начинающие воры-карманники. Из этой школы их выходило больше всего на Москве, как будто их там именно этому и учили, а никаким не посольским премудростям и чужим языкам. Как выходили за ворота школы — так в чужие карманы.

Дальше всех с горы прокатился небольшой лёгкий русобородый мужичонка в овчинном полушубке и валенках. Кривоногий. На ногах и катился. Боком. Не один пробовал на ногах, но никто не удерживался ещё на горе, а к концу, на самой скорости летели уже как ни попадя, под испуганные девичьи и бабьи визги, аханье и общий хохот. А этот кривоногий мало что с горы слетел шутя и, будто птица, помахивая руками как крыльями, на раскате ещё лихо поюлил, дважды подпрыгнул и укатился аж за того мужика-каланчу. Народ заорал: «Ура!» А мужичок горделиво улыбался, обнажив щербатый рот. Иван наградил его гривенником.

И одной толстой немолодой бабе дал гривенник: «За смелость!» Ибо эта баба катилась с горы на заледенелой рогожке не сидя, а лёжа на ней животом, да поперёк горы, её кидало от борта к борту, но она ни разу не пикнула, внизу, кряхтя, еле-еле поднялась, бледная, но улыбнулась, победно всех оглядела и сказала:

— Знай наших!

Арина тоже каталась на обледенелой рогожке, а он на ногах, обнявшись кучкой с несколькими мужиками; один раз устояли, а другой свалились, катились кучей малой. Несколько раз сшибались в большие кучи малы. Ездили и санными поездами, и поездами, кто на чём придётся. Визг, треск, вопли, кутерьма. Санок переломали несколько, синяки и шишки ставили, ссадины были, но серьёзных бед, к счастью, не было.

И не лезли на гору лишь ветхие старухи да старики, но кричать тоже кричали, переживали, советовали, смеялись, радовались и вспоминали друг перед дружкой, как они тоже когда-то «э-э-эхх!».

В двух местах заиграла музыка: тощий слепой мужик наяривал на гудке плясовую, а два мужика громко пели, подыгрывая себе на домре и ложках:

Поднялся и столб с трепыхавшимся цветастым петухом на маковке. Иван с Ариной — туда. Многие за ними. Он нараспашку; малиновая шёлковая рубаха сверху расстёгнута, словно на воле не мороз, а теплынь, шапка соболья на затылке. Был нынче не в иноземном, а в русском. А глаза совсем ребячьи; и его были глаза, и не его — такие по-ребячьи восторженные, такие шальные и счастливые.

Арина впервые видела его таким.

Хотел лезть за петухом, уж взялся за столб, но передумал, сказал, что «это не петух, а зверюга — заклюёт! Гляньте-ка, гляньте! огонь из клюва!» — и укорял хозяина столба, что тот нарочно такого вывесил, чтоб обобрать побольше народ, а может быть, и произвесть смертоубийство, и отговаривал тех, кто пробовал лазить, не делать это или на худой конец подложить под шапку что-нибудь твёрдое, чтоб этот зверюга не вмиг пробил-проклюнул, даже нашёл где-то маленькую деревяшку и каждому её предлагал. Человек пятнадцать лазили, один с большущим крючковатым носом поднялся выше середины, и Иван всё кричал ему, чтоб врубался в столб носом, тогда дотянет, и докричался до того, что тот там расхохотался и скатился вниз, обругав Ивана, что это из-за него. А другой даже и к петуху притронулся, но всё ж не удержался.

На улицах и площадях была вся Москва. И все сани и саночки были на улицах и на Москве-реке — все неслись, пугая и разгоняя пеших, обдавая их снежной пылью и паром разгорячённых коней. Сани и саночки все разноцветные, расписные, в нарядных коврах, медвежьих полстях, лентах и бумажных цветах. Тройки, пары, одиночки... Все в заливистых бубенцах и колокольчиках. Кони большей частью отменные, норовистые, много редких, подобных огненным демонам, особенно на укатанной до блеска Москве-реке, где всю Масленицу шли большие бега-состязания. И упряжи одна богаче другой, многие в серебре и даже редких каменьях. Гривы и хвосты коней то заплетены в косички, то шелковисто расчёсаны вразлёт, на спинах золототканые, парчовые, бархатные и иные разноцветные попоны да с бахромой и кистями. Оглобельки и дуги у одиночек тоненькие, полированные, дорогих пород дерева. В больших санях мужики и бабы навалом — визжат-хохочут-заливаются-поют! — или от избытка радости просто орут-надрываются, славят Масленицу. Полно ряженых: кто по-простому — в вывернутых наизнанку тулупах и полушубках, а кто и в богатых заморских нарядах разных народов и с разными масками-личинами человечьими, звериными и чудищ неведомых, то волосатых, то полосатых, то голых и гладких, как куриные яйца.