Анатолий Рогов - Ванька Каин

— Пустое это. Не смей!

— Грозишь?! — удивилась и обозлилась.

— Ну что ты! Что ты! Только это ведь из-за гордыни всё. Гордыня тебя замучила, хочешь узнать, на кого тебя променял. А я не менял. Она — жена, а ты — полюбовница. Понимаешь?

День был пасмурный, в покое сумрачно, он когда пришёл, даже запалил на столе свечу, а когда пришла она и скинула шубейку и платок, сразу затеялся этот разговор, и они как пообнимались, как отстранились друг от друга, так и стояли — она спиной к свече, и он с трудом различал её лицо. Приблизился, притянул её к себе, она мигом жадно вся прижалась, затёрлась, затаила дыхание, и он легонько, как бы невзначай, чуть развернул её, чтобы на лицо лёг свет. Спросил:

— Не можешь без меня?

— Не могу!.. Сколько опять не виделись-то — больше месяца... Всё, что ли?

— Пойми ты, часу не стало лишнего. Нынче тоже еле вырвался.

— А на гору время нашёл!

— Гора — это... особое.

Криво ухмыльнулась: за дурочку, мол, считаешь. Помрачнела и повторила:

— Всё, что ли? Честно скажи!

— Опять двадцать пять! Говорил же...

— Но ты! Но ты... ты меня-то пойми! Не могу я так... ждать и ждать — и маяться! Не могу больше! Пожалей ты меня! О душе-то моей подумай! Прошу!

Никогда не была такой раздерганной, несчастной, вся ходила ходуном, как будто корчило даже её слегка, и вроде сглотнула слёзы, и он опять сильно пожалел её и прижал, гладил, и она обмякла, успокоилась, а он говорил:

— Ну что ты! Что ты! Я о душе твоей теперь только и думаю. Но ты ведь тоже только сулишь, манишь, дразнишь — открою, открою — ахнешь! Сколько уже сулишь!

— Думаешь, это легко — решиться-то?

— Ну вот опять! Что уж за диво такое в душе твоей, что решиться не хватает сил?

Улыбался, всё сильнее прижимая её к себе и развязывая, расшнуровывая сзади её платье, и она стала сама рьяно высвобождаться из него.

— Хитришь, лебёдушка!

— Не-е-еее! Не-е-еее! — успела ещё страстно прошептать она до того, как они покатились в горячий омут, из которого не выныривали долго, долго, а когда всё-таки, вконец опустошённые, вынырнули, она полежала, полежала, затем села спиной к стенке на кровати, прижав к себе и обхватив руками ноги, закрыла глаза и сидела так неподвижно и напряжённо долго, долго с напряжённым лицом, брови были сведены мучительной думой — и он не мешал ей. Не издавая ни звука, оделся, потом лишь пошуршал и поцвиркал огнивом, раскуривая трубку. Наконец уставилась на него тяжёлым пронзительно-испытующим взглядом и медленно твёрдо проговорила:

— Продолжится у нас — откроюсь! А не продолжится — незачем. Продолжится всерьёз — в следующий раз откроюсь. Согласный?

— Так — так-так! — кивнул.

— Не-е-ет, ты твёрдо скажи: согласный? или опять будешь тянуть лыко-мочало без конца и без начала...

Твёрдо, с клятвой сказал, что согласный и что изведётся теперь, ожидаючи следующего раза, ибо правда хочет узнать, что за аховая тайна у ней. И не врал, в самом деле было интересно, чем это она решила ещё его огорошить и привязать к себе окончательно. Ибо вообще-то, несмотря на все данные ей обещания, он, конечно же, давно разведал о ней всё, что мог и считал, что больше за ней ничего нет и быть не может. Знал, что купец тот Сапожников — её сожитель или первый полюбовник, а он, Иван, выходило, — второй. И дом новый на Черкасских огородах на его деньги выстроен, он — хозяин. Знал, что народу там бывает немало разного, в том числе из офицеров, из приказных, её отец и мать и брат. По коммерции же за Сапожниковым, за её отцом и за другими мелькавшими там купчишками ничего тёмного не сыскалось, и за сгинувшим невесть куда её Иевлевым тоже никаких хвостов не обнаружил — и потому никем не заинтересовался. Знал и что юрод немтырь Андреюшка по-прежнему часто там ночует. В московских достаточных домах это было в заведенье, считалось святым делом: привечать таких людей, в некоторых их собиралось по нескольку. А днями сей Андреюшка чаще всего обретался на паперти церкви Николы Чудотворца в Столпах, что в Армянском переулке. Иван видел его там много раз, но тоже ничем в нём не заинтересовался. Были юроды, калеки и нищие просто невероятные, жуткие, глаз не оторвать, а этот жилистый, длинноволосый, с хилой бородёнкой всего лишь негромко мычал да раскачивался полуголый в одном и том же драном рубище летом и зимой, а когда к нему подходили, замолкал, очень внимательно слушал, что ему рассказывали, о чём спрашивали или просили, и потом внятно мычал похожее на слова: «Жди!», «Молись!», «Уйди!», «Брось!», «Будет!», «Нет!», «Пройдёт!», «Верь!»... Пророчествовал.

Сговорился встретиться с ней лишь через три дня на четвёртый. Потому что предстояло несколько взятий, и два больших и опасных. И ещё он искал и людям своим велел искать по Москве Камчатку, мелькнувшего у горы, но тот никак не находился. И ещё опять нагрянул Нелидов, и они условились посидеть как следует. И посидели у Ивана дома вместе с Ариной, в которую великан рейтар тоже сразу безумно влюбился и громыхал-сокрушался, что не встретил её раньше своей жены и раньше Ивана — непременно бы перехватил и женился. Иван видел, как Арине нравятся эти восторги, и вовсю подыгрывал, поддакивал Нелидову, чем привёл её уже в полное блаженство. И конечно же, пел, но не очень много, хотя рейтар просил и просил. А в разговорах поинтересовался, не слышал ли Нелидов, как в их краях, на Каргополье, сожгли в церкви человека. Тот не слышал, но что иконы на Севере воруют сильно, знает, и знает, что в основном воруют иконы древние, старого письма, и что очень даже могло быть, что из-за этого сожгли человека и что он, конечно, порасспрашивает о таком случае и к следующему приезду непременно что-нибудь да разузнает, может не сомневаться.

И ещё Иван хотел повидать в эти дни обер-секретаря их приказа Воейкова.

Часть украденного в Головинском дворце-то Иван нашёл: две шубы и шкатулку, правда, некоторых драгоценностей в ней уже не хватало, но немного. Украл шубы и шкатулку один из дежуривших там гвардейцев, на продаже драгоценностей его и взял. А кто украл серебро из столовой — не нашёл. Но всё равно считал, что за гвардейца ему будет награждение. Однако пока не было.

И прошение об определении ему жалованья в Сыскной приказ подал, и месяца через два поинтересовался у канцеляристов, не видали ли они этой его бумаги, те сказали, что все подобные прошения идут через обер-секретаря Воейкова; тогда спросил Воейкова, когда тот подал прошение князю, а маленький гладенький Воейков озабоченно нахмурился, потом морщился, прикрывал лоб маленькой мягкой ручкой — вспоминал, вспоминал, но никак не мог вспомнить о такой бумаге, хотя один из писарей, бывших поблизости, назвал даже дни, когда передал её ему. Наконец вроде вспомнил, согласно закивал и пообещал, что завтра же, послезавтра её разыщет — может, уже и решение есть! — а нет, так напомнит князю и скажет всё Ивану. Но прошли дни, недели, потом месяц, ещё и ещё, а Воейков молчал, и кругленькое розовое личико его при встречах с Иваном сияло всё веселей и задорней: чего ж ты, мол, не знаешь, что ли, что полагается? Иван отвечал ему тоже усмешкой, про себя всякий раз при этом повторял: «Пошёл-ка ты!»