Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Она взглянула на него как будто из туманной дали, как будто все, совсем недавно происходящее с ней, ей просто приснилось…

— Да, — с дрожью в голосе сказала она, — я любила вас, но не теперь, а тогда, когда вы только появились у нас в деревне. В Давыдове, — со значением произнесла она…

— Да, я помню, это было Давыдово, — с недоумением произнес он. Слово это как будто застряло у него в горле. — И вы любили меня…

— Но вы сказали мне, что приедете поутру…

— Да, да, я сказал, я все помню, — он смотрел на нее и невольно восторгался ее глубокими синими глазами и темными полукружиями бровей и легкими тенями ресниц.

— Я мечтаю только об одном, — невпопад, хрипло проговорил он, — прижать вас к себе, целовать ваш прелестный чувственный рот, ласкать и гладить вашу белоснежную кожу…

— Вы обещали приехать, но не приехали, — продолжала она, словно не слышала его слов.

— Да, было что-то, задержавшее меня, — небрежно ответил он.

А ей вспомнилось, как несколько дней она страдала, как она ждала его приезда, как потом увидела его с этой курицей в пятнах, «сорочьим лицом»…

— Почему вы не приехали тогда? — спросила она.

— Право, не знаю, — опять небрежно ответил он.

— Я любила вас тогда, я, быть может, люблю вас и теперь, но я, к сожалению, поняла вашу натуру…

Он удивленно глядел на нее.

В ее выпуклых голубых глазах словно промелькнула тень, их глубина стала синей, и он готов был броситься в эту глубину…

— Теперь я замужем, — твердо сказала она, — мы можем быть только друзьями, но любить вас я не могу…

Он опешил.

Кто и когда из женщин отказывался от него, слыша такие его слова?

— Из такого ничтожного пустяка? Из-за того, что я не приехал к вам тогда? — изумленно спросил он.

— У меня семья, — еще тверже сказала она, — у меня есть муж, которого я люблю и уважаю, и я не хочу доставить ему ни одной неприятной минуты…

Этот старикан, хотел было возразить он, но вовремя прикусил язык.

— Но вы позволите мне приезжать к вам и хоть изредка говорить о своей нежной любви? — осторожно спросил он.

— Нет, в этом нет необходимости — мы и так видимся на всех раутах. А дома я прикажу не принимать вас, — она с улыбкой глядела на него.

Когда он ушел, она упала головой на подушку кушетки и зарыдала в голос. И это ради него она так страдала, и это из-за него она чуть было не стала монашкой, и это из-за него должна она теперь носить на темени своей головы черный крест, резко выделяющийся среди ее пепельных волос?

И опять оделась Наталья Дмитриевна в свое черное глухое платье и нацепила черный чепец, словно облеклась в траур по первой умершей любви.

В постели, ложась рядом с Михаилом Александровичем, она с волнением ждала, когда затрепещет ее сердце, когда кровь бросится к щекам и заставит дрожать руки. Она прижималась к большому и теплому телу мужа, обвивала руками его голову, целовала и ждала, ждала трепета и страсти. Теплое тело его согревало ее, ей было тепло, уютно, покойно. Но не было страсти, не было сердечного трепета. Спокойная супружеская жизнь заволакивала ее своей рутиной, тихие радости упорядоченных отношений вносили в ее существование скуку и странную глухую тоску. Нет, она не могла бы сказать, что не любила мужа, но рассудком, разумом отмечала она его доброту и нежность, его горячность и трогательную заботливость. Но страсти не было. И она уже думала, что так и должно быть, что именно такой бывает семейная идиллия. Генерал баловал ее, все готов был сделать по ее слову, но и он понимал, что не разжег в ней истинной любви. Тихое мирное и бесцветное существование успокаивало его, и ему казалось, что они — идеальная семейная пара…

Она покорилась этому тихому супружескому счастью и, когда услышала, как колотится и стучит в стенки ее живота еще не рожденный малыш, сказала себе:

— Вся жизнь моя отныне будет принадлежать этому существу, еще только начавшему жить, но уже заявляющему свои права на жизнь.

Михаил Александрович бесконечно радовался, ухаживал за своей молодой красавицей женой, покупал ей наряды и драгоценные подарки и был счастлив так, как никогда еще не был.

— У нас будет сын, — по секрету сообщал он всем знакомым и друзьям и смущенно вспыхивал багровым румянцем, потирал от волнения наметившуюся плешь и дергал себя за довольно длинный нос.

— Я хочу, чтобы он был похож на тебя, — шептал он Наталье Дмитриевне, оглаживая ее вздутый живот и прислушивался к толчкам и шевелениям крохотного существа…

Она тоже забыла теперь обо всем, кроме того, что в ней зарождалась жизнь, и умилялась и улыбалась светлой тихой улыбкой…

В последние недели перед родами она перестала выезжать в свет, никого не принимала, куталась в длинный теплый капот из толстой мягкой материи, усаживалась в глубокое кресло перед камином, в котором топились целые бревна, брала книгу и пыталась читать. Но чаще всего она просто смотрела на огонь и в этом непрестанном изменении видела цветы и деревья, сады и сказочные дворцы, странных людей в масках и остроконечных колпаках, маленьких человечков, вовсе не похожих на людей. Дрова горели, дым и пламень перемежались, яркие пламенные угли образовывали нескончаемую череду явлений и действий, и она не уставала смотреть в огонь, и взгляд ее отыскивал такие видения и картины, которые и во сне было бы трудно представить…

И все эти картины бесконечно изменялись. Вот сидит на троне прекрасный старик, огнем пылают его волосы, и руки сжимают драгоценный скипетр, но прошелся язык огня, рассыпалась в прах корона и трон, и чернеющие угли словно дают картину странного нищего, в черном рубище и с высокой палкой в руках…

Когда ее звали к столу, она с трудом отрывалась от созерцания огня: должно быть, думала она, во мне есть что-то первобытное. Какой-нибудь мой предок так же вот сидел у огня в пещере, и его затуманенному взору являлись невиданные картины и немыслимые животные…

Над Москвой висели непроницаемые облака, сливаясь в серое полотнище, серый полог, и только просверкивали яркие купола вновь отстроенных церквей, и доносились до уха мерные удары колокола.

Серенький дождик начинал с утра моросить и сочился всю ночь и весь следующий день и навевал такую тоску и немыслимую печаль, что Наталья Дмитриевна, взглянув в окно, беспричинно роняла слезы, вовсе не собираясь плакать, просто слезы катились сами по себе, хотя внутри она была спокойна, а может быть, даже и весела.

Она вспоминала о тех слезах в церкви всех святых на Кулишках. Когда-то там было болото, под этой крохотной церковью, кулишка, и нередко еще выступала вода по сторонам бревенчатых отмостков и поднималась даже до широкого крыльца в две ступени.